слоняясь по городу и вынужденно притворяясь, что все хорошо. С 1920-го по 1922-й, а затем с 1926-го по 1930 год, пока я колесила по миру с «Русскими балетами», мой муж каждое утро вставал с тоскливым предчувствием еще одного напрасно прожитого дня. Чтобы убить время, ибо невозможно читать двадцать четыре часа в сутки, он ухаживал за садом, делал кое-какие работы по дому, особенно по электропроводке, что было его настоящим коньком. В один и тот же час он брал портфель и выходил в город, дабы обмануть себя – он как будто шел в контору на работу. Если кто-то из знакомых встречался на улице – он быстро кивал и ускорял шаг, давая понять, что спешит. Чтобы избежать объяснений, он ограничил контакты, замкнулся в себе. Я знала, как сильно Генри страдал от того, что, как он выражался, «жил на содержании у собственной жены». Несмотря на мои протесты, он воспринимал такое положение как унизительное. Мою фотографию 1948 года, которую Генри поместил в самый конец томика «Тридцати дюжин лун», быть может, он воспринимал как реванш (бессознательно?): сидя на кухне, в домашнем фартуке, в окружении домашней утвари, я замешиваю тесто…
Но при этом – как же ловко он вводил меня в заблуждение в письмах и по телефону, сколько проявлял любезности, достоинства, своего обычного юмора! А я-то полагала, что муж мой занят (но чем же? Бог мой, надо ж было оказаться такой слепой!), а я-то подозревала, что он меня обманывает!
По воскресеньям Генри садился за руль и ехал куда глаза глядят, часами напролет, иногда чувствуя желание врезаться в дерево. Акварели? Он их забросил и довольствовался тем, что мастерил рамки – для разноцветных птиц, которых рисовал в Танжере или Париже в те годы, когда еще воспринимал себя как художника, когда мы были еще так молоды и полны иллюзий, когда он еще не ощущал себя неудачником, «личинкой».
Я умолкаю. На странице расплывается пятно от соленой воды… Умолкаю. Лечь спать, чтоб больше не плакать…
Биконсфилд, 10 июля 1969, 10 часов утра
Живя в Будапеште, Генри решил откладывать деньги на нашу спокойную старость. Я перестала ходить в кино и в парикмахерскую, рассудив, что и сама могу позаботиться о своей прическе. Прийти поужинать к тем или этим друзьям, перечитать Пушкина, поработать в саду, полить гиацинты в горшках, прогуляться по Риджентс-парку – вот из чего складывалось мое свободное время, здоровое и не требовавшее больших затрат. Благодаря Джоэю, которого нужно было ежедневно выводить погулять, я изучила свой квартал и открыла чудесные местечки: заброшенные уголки, заросшие зеленью, домики с островерхими крышами в неоготическом стиле… Иногда захаживала и в православную церковь поставить свечку, совсем как в детстве. И всегда ставила одну за Василия. Каждый второй уик-энд в Лондон приезжал Ник или же я ездила к нему в Итон. Во фраке он выглядел превосходно, сынок мой. Актер! Зимой, оставаясь одна на Альберт-Роуд, я отапливала только две комнаты, но каждое утро обходила весь дом, чтобы поддерживать его живым и теплым. Меня всегда очаровывал этот ритуал, типично русский, требовавший непрестанной заботы о божествах домашнего очага. И помыслить невозможно о том, чтобы покрывать мебель какими-то чехлами, придававшими интерьеру похоронный вид!
В начале тридцатых произойдет событие, позволившее моей карьере снова подняться… к финальному взлету: к почестям. Моя дорогая подруга Мари Рамбер по прозванию Мим (она первой позвонила поздравить меня с восьмидесятичетырехлетием) попросила приехать и поработать вместе с нею в маленькой компании «Балетный клуб», ею же и созданной, и куда ей удалось привлечь лучших из лучших: Фредерика Эштона, ставшего со временем моим другом, красавицу Перл Аргайл, Алисию Маркову, прозванную новой Павловой, Дайану Гулд, будущую жену скрипача Иегуди Менухина, и немало других. Мим почти не изменилась с тех пор, когда, тайно влюбленная в Нижинского, она преподавала метод Далькроза танцорам Дягилева. Все такая же стремительная, она буквально искрилась как шампанское.
В это же время еще один мой друг, балетный критик Арнольд Хэскелл, основал «Общество Камарго» (в память о Мари Анн Камарго – балерине XVIII века, родившейся в Брюсселе; она первая осмелилась показывать ноги, а имя свое подарила фрикассе из нежнейшего телячьего филе и даже мороженому!). «Общество Камарго» сыграло значительную роль, но не просуществовало и трех лет. А балерине ирландского происхождения Нинетт де Валуа, когда-то танцевавшей в «Русских балетах», а потом из-за проблем со здоровьем преждевременно оставившей сцену, мы обязаны созданием самой знаменитой британской компании – «Вик-Уэллс баллет». Эта компания станет потом Королевским балетом «Ковент-Гардена», а я еще поработаю там заведующей художественной частью. Затем мне окажут честь, провозгласив вице-президентом Королевской академии танца, становлению которой я поспособствую, и лучшие ее выпускники вольются в самые престижные международные частные школы. Я вносила предложения, участвовала в конференциях, раздавала интервью. Я была уже не ДИВОЙ Карсавиной, а МАДАМ Карсавиной. Мною больше не восхищались. Меня уважали.
Я закрыла свою студию на Бейкер-стрит и – почти тогда же – выставила на продажу дорогой моему сердцу дом на Альберт-Роуд. Генри добился продолжения своей миссии в Будапеште и, рассчитывая, что я приеду к нему как только смогу, снял в Буде верхний этаж дома XVII века. В письмах он превозносил его очаровательные достоинства, пусть и по-сельски непритязательные: стены, побеленные известью, сводчатые окна… Мысль о том, что предстоит бросить нашу лондонскую виллу, которую я с такой любовью обставила, терзала сердце… но что же делать. Мы не могли позволить себе платить сразу за несколько домов. Да и обучение Ника стоило немалых денег. Он планировал поехать в Вену и поучиться театральному делу у того, кого называли «отцом мизансцены», – Макса Рейнхардта.
Ужасающие тридцатые годы, колыбель всех тоталитарных режимов… и начало упадка положения женщин, в двадцатые уже привыкших пользоваться свободой. Во Франции Народный фронт «поставил женщину на место» – иными словами, к очагу. Реклама, ставшая вездесущей и в Европе, и в Соединенных Штатах, навязчиво тиражировала ретроградную картинку, выдавая ее за «современную»: хозяйка дома в блузе и косынке, улыбаясь, управляется с пылесосом фирмы «Гувер» или надраивает до блеска газовую плиту «Уирпул»; а в это время все радиостанции мира вопили голосом Мистенгетт: «Как мне в жизни повезло, а причина – вот она: это мой мужчина, мое счастье, моя кручина… И бранит меня и бьет, мой последний грош берет… но поманит лишь тихонько – я бегу как собачонка…» По другую сторону этого спектра находились голливудские звезды, неприступные со своими губками сердечком и локонами, обесцвеченными перекисью. Камера всегда демонстрировала их в лежачем положении: в пенистой ванне
