Бернард Барух - От биржевого игрока с Уолл-стрит до влиятельного политического деятеля. Биография крупного американского финансиста, серого кардинала Белого дома

Негры, как и все мы, плывут по полноводной реке перемен. И течение этой реки так стремительно, что не может быть и речи о пути назад. Путь вперёд таит в себе новые риски и опасности. Но когда я думаю о том, как далеко мы уже успели дойти, то верю, что все трудности будут преодолены.

Некоторые мужчины и женщины ещё в начале жизни знают, кем они хотели бы стать, и тогда рассказ об их жизни становится повествованием об их пути к реализации своих стремлений. Такая ясность не была характерна для моего жизненного пути. В своих устремлениях я постоянно сталкивался с конфликтом желаний и интересов. Повороты, которые делала моя жизнь, были определены и стремительным общим ходом событий.

И хотя я не понимал этого в то время, когда впервые пришёл на Уолл-стрит, это был конец одной эры в истории страны и начало другой. Доминирующие финансовые фигуры тех дней, Морган, Гарриман, Райан, Хилл, Дюк, Рокфеллер, находились в зените своей славы и могущества.

Наблюдая за ними и слушая истории об их деяниях, я спрашивал себя: «Если у них получилось сделать это, то почему не получится у меня?» Я изо всех сил старался подражать им, особенно Эдварду Гарриману, который казался мне символом всех смелых начинаний. Будучи сыном священника, он, как и я, начинал с чистого листа. Он делал ставки на лошадей на скачках, на призовых боях, на выборах – на все те вещи, что любил и я.

Изучая железные дороги, я был поражён, как ему удалось завладеть компанией «Юнион пасифик» в тот момент, когда это были просто две ржавеющих полосы стали, и как он сумел сделать из неё одну из лучших железных дорог Америки. Мою любимую историю о Гарримане рассказал мне Джеймс Стиллман из Национального городского банка. Он как-то спросил Гарримана, что тот любит делать больше всего.

– Это – узнать, что что-то можно сделать, – ответил Гарриман, – и совершить прыжок в это дело обеими ногами.

Но мне никогда так и не удалось стать вторым Гарриманом. Может, я не был для этого подходящим человеком. К тому же я думаю, что те условия, в которых могли существовать «бароны-разбойники» или «боги-создатели», как их называют некоторые писатели, постепенно уходили в прошлое. Тот день, 4 июля 1898 г., когда я воспользовался случаем, предоставленным мне окончанием американо-испанской войны, быть может, был более символичным, чем я тогда мог предположить. Потому что годы, когда Соединённые Штаты превращались в мировую державу, одновременно явились началом конца эры неограниченного индивидуализма в американском мире финансов.

С началом нового века, с одной стороны, финансовая арена стала слишком огромной, чтобы допустить доминирование на ней одного человека или даже группы людей. Если в 1907 г. Морган ещё мог своей властью остановить панику, то в 1929 г., когда плотину прорвало в очередной раз, никто уже не смог сдержать потока.

Эти перемены можно увидеть и в самой бирже. В 1898 г. примерно 60 процентов ценных бумаг из перечисленных в большом списке относились к железным дорогам. Это, разумеется, отражало тот факт, что главным бизнесом в Америке после Гражданской войны было физическое расширение и завоевание континента. К 1914 г. железные дороги представляли собой менее 40 процентов в списках фондовой биржи, к 1925 г. – около 17 процентов, а в 1957 г. – всего 13 процентов.

Вплоть до Первой мировой войны почти единственными случаями финансирования других государств нашей страной стали англичане во время Англо-бурской войны и японцы в Русско-японской войне. Сегодня, как всем известно, Соединённые Штаты являются самым важным центром зарубежного финансирования.

Другим фактором, свидетельствующим о смене эпох, стала смена поколений. Морган и Рокфеллер были более чем на 30 лет старше меня, Гарриман – старше на 22 года, Райан – на девятнадцать. Моё поколение было в меньшей степени склонно довольствоваться тем, чтобы просто делать деньги. В моём случае я постоянно имел перед глазами пример собственного отца, который беспокоил мой ум вопросом: «А теперь, когда у тебя есть деньги, что ты собираешься с ними делать?»

Но в те времена в стране только просыпалось чувство социальной ответственности. Титаны, заработавшие огромные состояния, начали отдавать часть своих денег, и порой сделать это разумно было сложнее, чем заработать свои богатства. Более важными были многочисленные изменения в обществе и появление мышления, нашедшего своё отражение в прогрессивных идеях Теодора Рузвельта и Вудро Вильсона.

Как уже писал, я очень медленно шёл к тому, чтобы найти свою философию в политике. Свой первый избирательный бюллетень я отправил в 1892 г. в пользу Гровера Кливленда. В 1896 г. мои мысли были настолько запутанными, что я даже не помню, за кого проголосовал. Когда в Нью-Йорк приезжал Уильям Дженнингс Брайан[122], я ходил слушать его и был захвачен его искусством оратора. Но когда я вышел из здания Мэдисон-сквер-гарден, то чем дальше я отходил от него, тем глуше во мне звучал его голос и меньшим становился эффект, который он на меня произвёл. Все мои знакомые были против того, о чём он тогда говорил.

Я был почти готов голосовать за Маккинли, когда мой двоюродный дед Фишель Коэн, некогда находившийся в окружении Борегара[123], начал говорить о «проигранном деле» и о «реконструкции». Он заявил мне тогда, что моя рука просто должна будет отсохнуть, если я проголосую за республиканцев. Кажется, я тогда проголосовал за Джона М. Палмера, пламенного демократа, за которого голосовал и мой отец.

Когда пришли времена Теодора Рузвельта, я тем не менее голосовал за него, так как он выступал против «банды грабителей». Я помню, каким неудовлетворённым и усталым чувствовал себя в конце почти каждого дня.

Глядя на Уолл-стрит и церковь Святой Троицы из окна своего офиса, в своих мыслях я задумывался об «Элегии» Грея[124] и размышлял о том, почему в своё время не стал врачом.

Одним моим частым посетителем во второй половине дня в те дни был Гарет Гарретт, в то время работавший в «Нью-Йорк ивнинг пост», а позже ставший редактором «Нью-Йорк трибюн» и «Сэтудей ивнинг пост». Он приходил после закрытия биржи и часто выслушивал мои мысли вслух. Как-то перед уходом он заявил мне:

– Я всё время говорил и буду говорить вам, Б.М., что вы не будете своим на Уолл-стрит. Вам следует быть в Вашингтоне.

Но настоящим поворотным моментом в моём мышлении и, думается мне, в мышлении американских бизнесменов в общем стала Первая мировая война. Война заставила забыть о традиционной политике невмешательства и побудила наше правительство выступить в совершенно новой роли. То, что было сделано в те военные годы, никогда не будет забыто. Впоследствии, где бы ни возникало чрезвычайное положение, был ли это внутренний кризис, как в случае с Великой депрессией, или Вторая мировая война, страна начинала следовать порядку, заложенному и впервые применённому правительством во время Первой мировой войны.