Итак, тему: Коба, Сталин, женщины, любовь – я сначала как бы вывел за скобки. Но так же неожиданно, как это иногда бывает во время археологических раскопок, нечаянные важные находки в местах, казалось бы, исхоженных и не раз разворошенных предшественниками, изменили мое отношение к этим сюжетам. Они вдруг предстали в качестве существенных для глубинного промера сталинской души.
* * *
Как бы ни была интересна каждая женская судьба сама по себе, для целей нашего исследования более значима совместная судьба «Ее» – женщины и «Его» – Сталина. Интересен самый момент перекрещивания судеб и порождаемая этим перекрещиванием душевная энергия, ее вспышка, распад. Ни одна женщина, вторгнувшаяся в душевную жизнь мужчины, не может затем быть произвольно им изгнана или затушевана. Часто, хотя и не всегда, именно образ близкой когда-то женщины начинает исполнять роль совести. Для многих образ умершей матери, жены или бросившей любовницы становится зеркалом для души, свое образной внутридушевной иконой, к которой в определенную минуту обращаются всем существом. Не случайно в христианском пантеоне образ заступницы Девы Марии ближе именно страждущему.
Не секрет и то, что отношение человека к противоположному полу вообще есть одно из главных проявлений его глубинных душевных сил и свойств. Отношение мужчины к женщине: матери, любовнице, жене, дочери, бабке, теще, к случайной знакомой, коллеге по работе и т. д., пусть мимолетное и платоническое, – это физическое проявление одного и того же трудно фиксируемого, но очень осязаемого душевного чувства. Во всех перечисленных возрастных, родовых и социальных символах женственности прослеживается единое для любого мужчины отношение к породившему его самого и порождающему от него началу. К тому же Сталин был кавказцем, а там особенно обладание женщиной есть высочайший жизненный приз. Случайно или нет, но в большинстве своем женщины, с которыми он сравнительно надолго связывал свою жизнь, были очень молодыми, даже не вышедшими из отроческого возраста. Любил ли их Коба и что для него было любовью?
Природа нас устроила так, что человек никогда не видит самого себя. О другом (или другой) мы судим, прямо и непосредственно наблюдая, слушая, общаясь, контактируя в разных формах, вплоть до телесного прикосновения. Как результат – получаем очень стабильный, объемный и в то же время бесконечно изменчивый, текучий образ «другого». Но о себе, о собственном образе мы имеем возможность судить лишь опосредованно и лишь через него – «другого». Помимо того что мы не видим себя как целое, объемно, разом всю свою фигуру, мы, что важнее, никогда не видим своего живого, подлинного лица. В лучшем случае мы видим только его напряженное отражение в зеркале, на фото– и кинопленке, то есть собственную легенду о себе, свою «личину». Так все мы, добросовестно занимаясь самообманом, пытаемся «ваять» собственный образ. На самом же деле подлинный, органичный, развивающийся образ видят и оценивают только другие, причем «видят» его на границе сознания. Так психология личности, психология индивидуализации личности перетекает в психологию ее социализации, то есть ее включения в клеточную ткань общества. Михаил Бахтин, всю жизнь постигавший тайну образа «другого», в черновиках записал: «Простая формула: Я гляжу на себя глазами другого, оцениваю себя с точки зрения другого. Но за этой простотой необходимо вскрыть необычайную сложность взаимоотношений участников… этого события»[350].
Для мужчины огромное значение имеет то, как его воспринимает и оценивает женщина, каким она его видит. Та самая женщина, которая всегда единственная, но в единстве своем многолика. Воспринимает ли она его как желанного, а если отвергает, то в каком обличье – матери, жены, дочери, любовницы, продавщицы, одноклассницы, соратницы по революционной борьбе, соседки по дому?.. Если же принимает или отвергает, то за что и какого? За что можно полюбить малоперспективного, с надменным прищуром глаз начетчика-семинариста, будущего сельского священника? Или мужчину со многими физическими недостатками, совсем не красавца, не имеющего серьезного образования, профессии, денег, положения? Как воспринимает очень молодая, совершенно неразвитая, неграмотная девушка-подросток, выросшая в Восточной Сибири, у полярного круга, в таежной енисейской деревушке, уже зрелого мужчину, невыразительно «рубящего» коротенькие фразы с грузинским акцентом, сильно отличающегося внешностью и повадками от привычного облика деревенского мужика-добытчика славянского или финно-угорского типа? Или как видит недавняя столичная гимназистка своего уже стареющего мужа, с еще большими физическими недугами (прихрамывающего, с плохо гнущейся рукой), которого даже незнакомые с ним женщины в один голос признают за необыкновенного красавца и гения, почти за человека-бога. Можно ли полюбить в этом «боге» человека, от которого не то что с любовью рожать, но которого смертельно опасно просто завлекать обычной женственной кокетливостью, естественной расчетливостью, необходимо раздражающим подзадориванием? Известно, что ум, власть, деньги, положение, надежность избранника – это самые распространенные и вполне необходимые предпосылки для стабильной женской любви. Но когда в человеке чего-то уж слишком, чего-то чересчур, когда ум перехлестывает в злобную и жесткую горячечность, граничащую с безумием, а надежность – в манию или когда власть деперсонифицируется настолько, что от человека и мужчины остается только символ, «живой портрет», то может ли идти речь о любви к нему, символу и портрету? Что должно происходить в душе женщины, тем более очень молодой и неопытной или, напротив, пережившей своего первого мужа и уже нарожавшей от него детей, что должно происходить в их душах в тот момент, когда их судьба пересекается с судьбой такого человека-бога? Что в ней берет верх: благодарность, страх, благоговение, усиленная сексуальность – далилово торжество женской силы?
О том, способен ли был сам Сталин любить, по отношению к кому и в каких формах его любовь проявлялась, не писал, кажется, никто. Только дочь вспоминала: «…его ласку, его любовь и нежность ко мне в детстве я никогда не забуду. Он мало с кем был так нежен, как со мной, – должно быть, когда-то он очень любил маму. Еще любил и уважал свою мать»[351]. И действительно, в его письмах к матери, второй жене и дочери проскальзывают известные человечные, любовные нотки. Разумеется, здесь речь идет не о трудноуловимом метафизическом или религиозном понятии «любви», а о любви мужской, одновременно и плотской, и отвлеченно-романтической, и спонтанно-душевной, и рационально обузданной. Но именно из этой любовной «смеси» и состоит немалая часть потаенной человеческой души.
