Главная моя забота теперь состояла в том, чтобы получить еще денег: у матери их не было, следственно, должно было отыскать или где-либо занять. Г-н Павлов, молодой муж вдовы дяди Федора Ивановича, с которым мы только что дружелюбно кончили раздел доставшегося нам после смерти дяди имения, заплатив за оное 50 000 рублей, помог нам занять у его приятеля г-на Змиева 1000 руб. Этот весьма достаточный человек почти совершенно спился. Обед, который он давал в честь женитьбы своего друга, был единственный в своем роде. К несчастью, я должен был его вытерпеть вполне. Все чувства мои страдали: слух от этого оркестра, составленного из дворни, игравшей на инструментах, которые валялись в кладовых со дня смерти его матери, некогда поддерживавшей блеск дома, и от пушечных выстрелов, которые стоили мне здоровья (они были так неловко поставлены близь окон столовой залы, что от выстрелов вылетело много стекол из оной); вкус — от мерзкого обеда; обоняние — от спиртом насыщенного дыхания соседей — судейских чиновников и разного уездного сброда; осязание от нечистоты, и зрение, наконец, от женских и мужских уродов, составлявших наше общество. Если бы не тысяча руб., то ни за что я бы ни минуты не пробыл бы в этой мерзости. Чтобы получить отвращение от пьянства, нужно только взглянуть на г. Змиева и его образ жизни. — Обеспеченный в денежном отношении, хотя и не настолько сколько желал, искал я, как приятнее провести короткое время, оставшееся до предположенного мною отъезда. — Волокитства мои в Старице не были успешны; мне слишком мало нравились Катинька Вельяшева и Машенька Борисова, чтобы влюбиться и потерять рассудок; прощание в Петерб. еще слишком свежо было в памяти. Успех с ними привел бы меня в большое затруднение, — вот отчего с ними я только шутил от безделья. В Малинниках же я посвящал время единственно шалостям с Сашей. С нею мы уже давно прожили время уверений в любви и прочего влюбленного бреда: зная друг друга, мы наслаждались насколько силы, время и место это позволяли.
Наступила масленица с обычными блинами и катаниями; не было надежды провести ее также весело, как святки; один Ермолаев сделал вечер, но, к несчастью, кроме нашего семейства Вульфов, никого не пригласил, почему и не было так весело, как в последний его бал в Новый год. — Самый приятный человек из общества был для меня полковник Кусовников. Еще на первом вечере у Торнау на Рождество был он со мною так предупредительно вежлив и любезен, что, несмотря на малое наше знакомство, привязал меня много к себе. — Имея очень хорошее состояние, служил он в Лейб-гв., был адъютантом у принца Виртенбергского (Шишки). Жизнь в лучшем кругу дала ему приятное обращение, получившее особенную приятность от добродушия, которое видно было в каждом его движении. Блестящего ума не имея, вознаграждал он за него приятными искусствами: он мастерски рисовал и прекрасно играл на скрипке. Наружность его была отпечаток души; я не встречал мужчины, лучше его сотворенного, особенно ноги его хороши. Его благорасположение ко мне должно, кажется, приписать тому, что он немного волочился за сестрою. Во время пребывания Пушкина в Старице мы еще чаще видались, ибо Пушкин знал Кусовникова еще будучи в лицее. Здесь у Ермолаева мы были неразлучны, и я должен был обещаться ему, возвратясь в деревню, приехать к нему в Элскдр., расположенный километрах в 20 от Малинников.
Чрезвычайно трудно согласить мнение брата и любовника о поведении девушки: первый желает, чтобы и подозрение одно не могло коснуться сестры, другой требует, по крайней мере, отличия от других, предпочтения, которое он нашел бы весьма неприличным, если его сестра оказывала бы другому. Мне очень неприятно было видеть, как сестра Анна, несмотря на то, что я невзыскателен, слишком явно хотела ему понравиться, тем более что я предвидел, как после и случилось, безуспешность ее стараний. Жениться и волочиться — две вещи, которые еще очень далеки одна от другой. Прожив масленицу в Старице, поехал я оттуда в Тверь проститься с Евпраксией. Здоровье ее нашел я немного поправившимся. Приветливым и милым своим обращением успела она так привязать к себе семейство Кафтыревых, состоящее из двух девушек и холостого брата лет 50, милого и почтенного во всех отношениях, что они упросили мать оставить Евпраксию у них, чтобы окончить свое лечение. Судя по разным приметам, и ее молодое воображение вскружено неотразимым Мефистофелем [Пушкиным]. Пробыв с нею один день, возвратился я в Старицу, а оттуда разъехались мы все по деревням. В Малин. я проводил дни утром на охоте, если погода позволяла, или стреляя из пистолетов (приготовления к войне!!), а вечером с сестрами дома или у одного из дядюшек. Все они съезжались раза два в неделю проводить время или в рассказах о своем хозяйстве, которым ни один порядочно не занимается, или в неразорительной игре в вист. Мало занимаясь тем, что делается за границею их имений, проводят они дни в спокойной бездеятельности. Не получив в молодости порядочного воспитания и, проживши почти всегда в деревне, они очень отстали своим образом мнений от настоящего поколения, почему каждый и имеет свой запас устарелых предрассудков, которые только умеряются всем им общим добродушием. Исключение из них делает Павел Иванович Понафидин, муж тетки Анны Ивановны, воспитанный в Морском корпусе, служивший долго во флоте, где его братья заслужили себе имена известных офицеров. Со своим здравым рассудком приобрел он познания, которые в соединении с его благородным, в полном смысле слова, и добрым нравом, делают его прекраснейшим человеком и, по этим же причинам, счастливым супругом и отцом. Другая моя тетка Наталья Ивановна Вельяшева, хотя и столь же счастлива в супружестве своем, ибо после 20 лет замужества также страстно любит своего мужа, как в первый, имеет четверых детей, из которых не знает, которому отдать преимущество, но у нее очень расстроено имение и без того незначительное. Не будучи слишком строгим к недостаткам каждого, можно сказать, что вообще они добрые люди и родственники. Один только старший из моих дядей, Петр Иванович, весьма тяжелого нрава.
Воспитывавшись с моим отцом (которого он одного признавал за брата) у Михаила Никитича Муравьева, наставника Александра Павловича, и служив после при дворе кавалером у нынешнего императора, он возымел такое высокое мнение о себе, что, живучи в деревне в нескольких верстах от всей своей родни, он никуда не ездит и не любит, что дети его часто бывают у своих. — Во время моего пребывания в Твери я всегда бывал у него для детей его: сестры Машеньки и брата Ивана, который был очень хорош со мною до последней его ревности к Катиньке Вельяшевой. Теперь я уже не бесил его моим волокитством, как в первый мой приезд. Надеюсь, что со временем он помирится со мною. Чтобы однажды навсегда окончить этот предмет, скажу я еще несколько слов об остальных моих тверских дядюшках. Старший, Павел Иванович, такой флегматик, каких я редко встречал. Оставив еще в молодости военную службу, сделав кампанию 12 года в Тверском ополчении, возвратился он с девкой из Гамбурга, на которой через несколько лет и женился. Фридерика, сделавшись хозяйкою, завела в доме немецкий порядок, который делает приятное впечатление на всякого приезжающего к ним. Не имея детей, живут они без лишней роскоши, по своему состоянию, спокойно. Иван же Иванович совершенно другого рода человек: женившись очень рано на богатой и хорошенькой девушке, за несколько лет жизни в Петербурге расстроил свое имение. Поселившись в деревне, оставил он жену и завел из крепостных девок гарем, в котором и прижил с дюжину детей, оставив попечение о законных своей жене. Такая жизнь сделала его совершенно чувственным, ни к чему другому неспособным.
