Явить храбрость и покрасоваться ею, совершить подвиг и обрести право поведать о нем, то есть о самом себе. Как иначе вырваться из-под плитой навалившейся безвестности, наделить Марлинского плотью и характером?
Подполковник Васильев диву давался, — по его выкладкам, Бестужеву следовало уклоняться от атак. Он же очертя голову лезет в огонь. За смертью? Наградой?
Награда, даже смерть — попутное. Искал себя. В сражении его настигал душевный взлет, какого он не испытывал и в экстазе сочинительства.
К ночи вернулся в саклю. Бумагами, попавшими под руку, вытер потное лицо. Рухнул на тахту. Утром увидел, что скомканные, изорванные листки — страницы «Аммалат-бека». Пожал плечами и — на линию.
В тот день он вынес с поля раненого солдата. Ослабевшее тело давило двойной тяжестью, кровь залила Бестужеву рубаху. На лекарском пункте высокая девушка с толстой косой — в серых глазах страх, сострадание.
— Скидай рубашку, дяденька!
— С какой стати, барышня?
— Я тебе не барышня… Осеклась.
— Простите, барин.
— Какой же я тебе, милая, барин?
— Слава богу, невредимы, я вам рубаху постираю.
Вечером принесла чистую рубаху («от папеньки осталась») и забрала окровавленную. Заодно и грязное белье. Назвалась унтер-офицерской дочерью Ольгой Нестерцовой и ушла.
…Дербент выдержал восьмидневную осаду, Кази-Мулла откатился от города. Но газават — священная война против «неверных» — продолжался. Русские части, взамен вызванного в Петербург Паскевича, возглавил генерал Панкратьев — человек доброго нрава, широких познаний и не настроен против разжалованных. Подготовленный Вольховским, он включил Бестужева в свою экспедицию; боевая смелость поможет писателю вырваться из Дербента.
Панкратьев слышал, что Бестужев отличился при осаде крепости, но не подозревал, какая дурная шутка с ним сыграна.
Линейному батальону дали два Георгиевских креста, солдаты и ротные командиры выбрали Бестужева («егории» присуждались такими выборами). Вместо того чтобы вручить Бестужеву крест, Васильев обратился за одобрением к командованию корпусом. Бумага утонула в канцелярских омутах. Либо умышленно потопили…
Экспедиция генерала Панкратьева под Эрпели увлекательна, но опасна. В «Письмах из Дагестана» батальные зарисовки будут чередоваться с пейзажами, психологические эскизы — с рассуждениями политическими. Автор смотрит и думает, слушает и думает, исподволь ведет свою линию, вернее, линии.
Первый герой «Писем» — полковник Миклашевский — отвага и мудрость с большой буквы. Он поступает, как и надлежит герою Марлинского; накануне славной кончины видит вещий сон. Его гибель — общее горе.
«Офицеры и солдаты рыдали. Татары плакали горькими слезами… Миклашевский пал, как жил, — героем!»
Жил Миклашевский достойно. Потому после «происшествия 14 декабря» попал на Кавказ.
О плачущих татарах тоже неспроста. Татары дорожат умными, смелыми и честными военачальниками, теми, кто внушает к себе доверие.
В «Письмах из Дагестана» уважительно говорится о доблести азиатских союзников, об Аббас-Кули Бакланове — «мусульманине, известном своей ученостью, достойной преданностью». Кази-Мулла развенчан как существо безнравственное, изуверски жестокое, нарушающее заповеди корана.
Бестужев вызывает на доверительность воина Кази-Муллы.
«— Зачем вы сражаетесь с нами? — сказал я. — Добрые люди должны быть друзьями!
— Зачем вы идете к нам, если вы добрые?»
Описывая, как разбирали завал, автор «Писем» вдруг откровенничает: «Прежняя наука пригодилась мне теперь (вы знаете, что я готовил себя когда-то в инженеры или в артиллеристы)».
Прямее некуда. Разве что так: «…где краше имя царское, как не в помиловании!»
* * *
…С тяжестью на сердце ехал Бестужев обратно к Каспийскому берегу. Побывав в Бурпой, он застал Петра в плачевном состоянии: брат ничего не ест, только пьет чай и молоко.
Добиться отставки Петра! Лишь семья родная спасет его. Но семья бессильна чего-либо добиться, о нижнем чипе Александре Бестужеве и говорить нечего…
Полковник Гофман направил бригадному командиру рапорт о рядовом десятого батальона Бестужеве: «Во всех делах сей экспедиции был в стрелках, охотно жертвовал собою и подавал пример отличной храбрости: при занятии неприятельских завалов при с. Эрпели с первыми ворвался в оный, а при селении Черкей первым открыл невозможность перейти на ту сторону реки по случаю разобрания неприятелем моста до основания; с охотниками оставался в передовой цепи, к заложению мостовой батареи способствовал и своеручно работал».
Отличий доставало на дюжину нижних чипов, но и одного обошли наградой. В третий раз обошли…
Несолоно хлебавши возвращался Бестужев в Дербент. В неприютную саклю, где дым разъедал глаза, холод сковывал рассудок.
В экспедиции согревала солдатская любовь — отблеск славы, озарявшей мучеников декабря.
Позже он написал братьям Полевым (Ксенофонт Алексеевич тоже предложил свою поддержку, вступил в переписку; Полевые завоевали полную его доверительность): «О, какие высокие души, какое ангельское терпение, какая чистота мыслей и поступков!.. Самая злая, наемная клевета не могла в 6 лет искушения найти ни одного пятнышка, и в какое бы болото ни бывали они Гфошены, приказное презрение превращалось в невольное уважение».
Из похода генерала Панкратьева он вынес восторг перед горцами, достойными сынами Кавказа, умеющими сражаться и геройски умирать.
По отдельности каждое из этих двух впечатлений окрыляло душу. Но, сопоставляясь, они вступали в тягостное несогласие.
…Поздней ночью Бестужев устало слез с лошади. Откинул щеколду и остановился, слыша гулкие удары своего сердца. Кто-то здесь побывал. Следы несколько странные — все разложено по местам, пол подметен, аккуратная кучка кизяка подле очага.
Метнулся к сундуку, где хранил бумаги. Ничего не тронуто, сюда не лазили.
Отлегло. Не ужиная, приготовился спать. Поверх сафьянового чехла на подушке красовалась вышитая накидка. Странно…
Подполковник Яков Естифеевич Васильев собрал гармошкой морщинистый лоб, перед ним вытянулся в струнку рядовой Бестужев. Признаков непокорности не обнаружил, но уверен: солдат в походе якшался с разной публикой, под началом у генерала Панкратьева немудрено набраться крамолы.
Впредь, решил Васильев, в боевые экспедиции Бестужева пускать не будет. Тем паче понапрасну голову подставляет, — ни наград, ни производства ему не видать, как своих ушей.
Еще раз с высоты собственных эполет посмотрел на рядового. И приказал сбрить отросшие в походе усы. Сей же час, в казарме… Потом идти домой, являться лишь по его вызову.
