«Прибыв в Москву, нашли московских и петербургских депутатов уже собранных, но как было положено, что правом голоса пользоваться только могут члены — основатели общества, а не члены, впоследствии поступившие в тайное общество, то я и Комаров были устранены от участия в прениях, а это право было предоставлено одному из Южной думы — Бурцову. В числе моек, членов были Фонвизин, Якушкин, Колошины, Граббе; в числе петерб. не упомню, кто был, а председателем был выбран Мих. Орлов. С самого начала съезда было получено из Петербурга] от тамошней думы сообщение, что правительство следит за действиями тайного общества и что будет осторожнее прекратить гласное существование общества и положить закрытие оного, а членам поодиночке действовать по цели оного. Главное основание этого побудительного обстоятельства было сообщение Фёдора Глинки, который, быв адъютантом у Милорадовича, имел случай о надзоре правительством положительные сведения, и было решено коренными членами Моск. конгресса закрыть два совокупных общества, и к этому пристал и Орлов»{312}.
Здесь всё верно: Союз благоденствия оказался «под колпаком» тайной военной полиции, созданной после возмущения лейб-гвардии Семёновского полка. Её руководитель, библиотекарь Гвардейского Генерального штаба Грибовский[195], являлся членом Коренного совета Союза благоденствия… Таким образом правительство имело полную картину деятельности тайного общества.
В докладе Грибовского о Московском съезде особое внимание было уделено Орлову — тому его выступлению, о котором Волконский в своих записках почему-то (на то можно предположить различные причины) предпочёл умолчать.
Зато Якушкин, менее близкий к Орлову, не только пересказал его речь, но и высказал своё предположение:
«Орлов привёз писаные условия, на которых он соглашался присоединиться к тайному обществу; в этом сочинении, после многих фраз, он старался доказать, что тайное общество должно решиться на самые крутые меры и для достижения своей цели должно прибегнуть к средствам, которые даже могут казаться преступными. Во-первых, он предлагал завести типографию или литографию, посредством которой можно было бы печатать разные статьи против правительства и потом в большом количестве рассылать по всей России. Второе его предложение состояло в том, чтобы завести фабрику фальшивых ассигнаций, через что, по его мнению, тайное общество с первого раза приобрело бы огромные средства, и вместе с тем подрывался бы кредит правительства.
Когда он кончил чтение, все смотрели друг на друга с изумлением. Я, наконец, сказал ему, что он, вероятно, шутит, предлагая такие неистовые меры…»{313}
«Это предложение могло показаться Якушкину диким лишь потому, что он оторвался от движения декабристов более чем на два года, — поясняет академик Нечкина. — Вышел из организации после “Московского заговора 1817 года” и вернулся туда лишь в начале 1820 г. Если бы он был активным членом Союза Благоденствия именно в эти три года, он, вероятно, знал бы, что замысел такой тайной типографии “в одной из отдалённых деревень” какого-либо члена Союза принадлежал Николаю Тургеневу и Фёдору Глинке и разрабатывался ими… ещё в 1818–1819 гг.»{314}.
И вообще, насчёт «неистовых мер» рассуждать уж точно не Якушкину, который ещё в 1817 году вызвался убить Александра I, а затем — покончить с собой, чтобы не навлечь беду на тайное общество…
Понятно, что «типография или литография» — тема знакомая Орлову с 1812 года, а «фабрику фальшивых ассигнаций» завёл на русской территории ещё Наполеон, и функционировала она достаточно успешно… В общем, ничего такого поразительного в предложениях Михаила Фёдоровича на самом деле не было.
К тому же в рассказе Якушкина отсутствует главное из предложений Орлова, являющееся революционным в самом полном смысле этого слова.
«Орлов, ручаясь за свою дивизию, требовал полномочия действовать по своему усмотрению; настаивал об учреждении “Невидимых братьев”, которые бы составляли центр и управляли всем…»{315} — сообщал Грибовский.
«Как доносит Грибовский, новая организация, которую надлежало создать на месте устаревшего Союза Благоденствия, должна была называться “Невидимыми братьями”, которые составляли бы центр и управляли бы всем. “Прочих, — иронически излагает Грибовский, — разделить на языки (по народам: греческий, еврейский и пр.), которые как бы лучи сходились к центру и приносили дани, не ведая кому”. Эти две иронические фразы доносчика — единственное, чем мы располагаем в документальном материале для суждения о структуре тайной организации, которую предлагал на съезде 1821 г. Михаил Орлов»{316}.
Заметим, что начальник тайной военной полиции отнёсся к предложениям генерала Орлова с гораздо большими вниманием и уважением, нежели его официальные единомышленники. Хотя, как известно, Грибовский на съезде не присутствовал и составлял свою записку «на основании доносов и сплетен».
Сам же Михаил Фёдорович несколько невнятно писал в своих показаниях:
«…отъезжая из Кишинёва, я ещё не имел твёрдого намерения оставить Общество. Оно родилось во мне после и было непоколебимо.
Собранные в Москве члены должны были заняться преобразованием Общества, ибо все чувствовали, что в нём нет никакой связи. Они пригласили и меня быть их сотрудником. Мы имели только два заседания. В первом ничего определённого не положили, а во втором я совершенно от всего отказался и объявил, что более членом быть не хочу. На другой день они съехались ко мне меня уговаривать, но всё было тщетно, и мы расстались очень сухо. С тех пор я не видел многих из них и с ними не встречался…»{317}
«Общепринятую», так сказать, точку зрения на выступление и позицию Орлова выразил в своих мемуарах Якушкин. После слов, что Михаил Фёдорович «шутит, предлагая такие неистовые меры», он утверждает, что, «…помолвленный на Раевской, в угодность её родным он решился прекратить все сношения с членами тайного общества. На возражения наши он сказал, что если мы не принимаем его предложений, то он никак не может принадлежать к нашему тайному обществу. После чего он уехал…»{318}.
Между тем речь, с которой выступал на съезде Орлов, была написана ещё в Каменке — до разговора с Александром Раевским…
Смысл предложения генерала состоял в том, чтобы самовольно, силами вверенной ему 16-й пехотной дивизии, поддержать начинающееся греческое восстание. Он же ещё до приезда в Кишинёв мечтал, чтобы «дивизию пустили на освобождение», писал Александру Раевскому — мол, «16 тысяч под ружьём», «с этим можно пошутить». Так что идея совсем не была скоропалительной и фантастичной. К тому же Михаил Фёдорович прекрасно знал обстановку.
