И бог воскликнул: «Где же свет,
Моим веленьем воспаленный?
О горе! Чистой связи нет,
Той, что я ткал меж небом и вселенной!
[…]
И был он сыт страною той,
Крестами мелкими густой,
Где для всеобщего Христа
Забыта тень его креста.
В одну из ближних стран пошел
И флюгером себя нашел.
Не замечали там того,
Что рядом бродит божество.
[…]
Вот к обер–пастору пришли.
Дом с давних пор стоял в порядке.
Дни Реформации вели
Здесь гульбище, чтобы цвели
Попы на той же самой грядке,
На прежних в основном похожи:
Еще болтливей, но скромнее рожи.
(Перевод П. Антокольского [II, 322—325])
261
Сцены, написанные особым, четким книттельферзом (ломаным стихом), как серия гравюр на дереве, раскрывают содержание шванка, разоблачая мир, изменивший христианскому завету, и его церковь. Как далека была эта поэма, которую сам Гёте не сделал достоянием гласности, от торжественных религиозных эпопей Мильтона, Клопштока и прочих! Лафатер имел основания говорить о «какой–то странной вещи в книттельферзах», которую ему цитировал его попутчик–автор по дороге в Висбаден и дальше в Бад–Эмс в конце июня 1774 года.
Написав большое количество самых разных произведений, начиная с 1772 года молодой Гёте избавился от мучивших его проблем. Испытание на поэтическую одаренность прошло успешно. Несмотря на это, ясности относительно будущей профессиональной деятельности еще не было. Хотя стало понятно, что поэтической выразительности он добивается без всякого труда, все же не было еще ответов на важнейшие вопросы — куда, откуда, зачем и почему, к тому же было совершенно неизвестно, о чем он собирается повествовать в каждом отдельном случае. Это больше уже не являлось подтверждением проверенных или предполагаемых истин и норм, которые надлежало проиллюстрировать и приукрасить. Поэзия Гёте сама должна была стать источником для понимания мира, эпохи, жизни. «Гёц», «Вертер», «Клавиго» это доказали. Они вовсе не имели целью предложить окончательные формулировки каких–то концепций, что породило недоумение во многих дискуссиях того (и не только того) времени. Наоборот, сами они были попыткой разобраться. Поэтому беспокойство осталось спутником Гёте в эти годы. «Что выйдет из меня? О вы, уже созревшие люди, насколько же вам лучше, чем мне» (письмо Кестнеру от 23 сентября 1774 г.). То, что он написал 3 августа 1775 года своей многолетней корреспондентке Августе Штольберг, относится не только к этим осенним месяцам: «Несчастная моя судьба, всегда какие–то крайности!» Скептически звучат слова, обращенные к Анне Луизе Карш: «Я написал всякой всячины, можно сказать, немного, а вернее, и совсем ничего. В потоке жизни человечества мы можем зачерпнуть пену носом нашей ладьи, а думаем при этом, что захватили по меньшей мере плавучие острова» (17 августа 1775 г.).
262
Знакомые и гости.
С Лафатером и Базедовом на Лане и на Рейне
В разнообразных связях, ведущих в мир, недостатка не было. Подобно Шёнборну, который сделал все, чтобы во время своего путешествия ближе познакомиться с автором «Гёца фон Берлихингена», поступали и другие. Всякий, кто тогда участвовал в литературной жизни и интересовался новыми веяниями, стремился, проезжая через Франкфурт, познакомиться с молодым автором, о котором столько говорили и писали. Дом «К трем лирам» принимал гостей, приходивших ради сына, среди них и знаменитостей. Старые друзья существовали, как и прежде: Гердер, Мерк, которому было рукой подать из Дармштадта, Ленц, присылавший из Страсбурга рифмованные эпистолы. «Милый Гёте, из друзей первейший!» — так писал поэту его ровесник, сам уже ставший известностью после выхода в свет его «Домашнего учителя» и «Комедий в стиле Плавта» (1774) в феврале 1775 года.
В родном городе среди знакомых также были единомышленники. Генрих Леопольд Вагнер жил там с 1774 года. Тоже юрист и «добрый малый», как Гёте писал позднее. «Человек неглупый, способный и довольно образованный, он к тому же был полон благих стремлений, и мы его не чурались. Мне он был очень предан, и я, никогда не делая тайны из своих замыслов, рассказал ему о некоторых наметках для «Фауста», в первую очередь о трагедии Гретхен. Он запомнил сюжет и воспользовался им для своей пьесы «Детоубийца» (3, 509—510). Фридрих Максимилиан Клингер родился во Франкфурте в бедной семье, Гёте рекомендовал его профессору Хёпфнеру, своему другу из Гисена, и оба потом его поддерживали. «Он очень трудоспособный, талантливый и добрый человек, а домашние его обстоятельства оставляют желать много лучшего, найдите для него слова поддержки и утешения…» (письмо Хёпфнеру, апрель 1774 г.). Портрет Клингера, который Гёте уже стариком воспроизвел в «Поэзии и правде», также исполнен симпатии к другу юности, позднее известному писателю — автору пьесы «Буря и натиск», давшей название целому литературному течению. Иоганн Андре из близлежащего Оффенбаха стал известным композитором. В 1773 году во Франкфурте состоялась премьера его оперетты «Гончар». Гёте доверил ему создание песен к «Эрвину и
263
Эльмире», в сентябре 1773 года в родном городе с успехом пошла эта «Пьеса с музыкальными номерами». Филиппа Кристофа Кайзера, сына органиста Катариненкирхе, он также считал значительным музыкантом. Позднее поручил ему сочинять музыку к «Джери и Бетели» и даже попытался уговорить композитора, слывшего чудаком, переселиться в Веймар.
Среди тех, кто бывал в доме и наблюдал образ жизни этой «гениальной и безумствующей богемы», были, видимо, и такие, которым все это представлялось достаточно странным. Вряд ли и папаше Гёте мог нравиться подобный стиль: литература начала XVIII века была ему куда ближе, чем поиски «гениев», к тому же он, возможно, еще надеялся, что сын вернется к мысли о солидной юридической карьере. Но так или иначе, он мирился с этим положением, принимал в своем доме гостей, приходивших к сыну, конечно, был рад его славе, помогал как специалист в адвокатских делах. А если Вольфганга не было в городе, полностью брал их на себя.
Что–то от «необузданной гениальности» проявилось и в путешествии по Лану и Рейну, которое Гёте предпринял летом 1774 года вместе с Лафатером и Базедовом. С Иоганном Каспаром Лафатером, теологом из Цюриха, который был старше его на восемь лет, Гёте находился в оживленной переписке уже с августа 1773 года. Швейцарец был в восхищении: «Я поражен несравненным дарованием господина Гёте; поистине он не просто обладает гениальностью, он являет собой гения первой величины» (письмо к издателю Дайнету от 11 июля 1773 г.). Теперь он решил пройти курс лечения в Бад–Эмсе. Но это путешествие из далекого Цюриха имело еще одну цель — встретиться с друзьями, знакомыми и читателями, внимание которых он привлек к себе своими «Перспективами в вечности» (1768 г. и сл.), фантазией верующего о жизни после смерти. (Между прочим, за год до этого Гёте опубликовал во «Франкфуртских ученых известиях» весьма сдержанную рецензию на это произведение.) Помимо этого, Лафатер собирался продолжить свои штудии в области физиогномистики и описать их результаты. Лафатер вполне серьезно полагал, что лицо и фигура человека дают возможность определить своеобразие его характера. Поэтому он взял с собой молодого художника Георга Фридриха Шмоля, который должен был делать необходимые в работе зарисовки. В постоянном и неутомимом стремлении завоевать
