– Мне все равно: низкая она или не низкая. Я не хочу покидать вас. – Я зарыдал в голос.
Мао Цзэдун сделал движение рукой и тем самым сразу же привел меня в чувство. Он заставил меня прекратить рыдания.
– Иньцяо, после того, как я умру, приходи каждый год к моей могиле… Повидаться.
Он все похлопывал меня; ни одной связной фразы больше не сказал. Я боялся того, чтобы слезы не сказались на его здоровье. И поэтому я сначала заставил не плакать себя, а потом стал уговаривать его. Но не смог закончить и одной фразы; я снова зарыдал.
Несколько дней спустя я, наконец, осушив слезы, расстался с Мао Цзэдуном.
2. Как можно было бы охарактеризовать основные черты характера Мао Цзэдуна?
Бросать вызов. Встречать вызов. […]
На протяжении всей своей жизни он всегда был победителем, выступал в роли сильнейшего; судя по тому, что мне довелось увидеть, он никогда не признавал себя побежденным; никогда и ни при каких обстоятельствах, под давлением каких бы то ни было оскорблений и унижений, он не склонял головы. И о чем бы ни шла речь, он не успокаивался до тех пор, пока не одерживал полной победы. […]
Мао Цзэдун не был любителем выпить; после стаканчика виноградного вина у него могло побагроветь лицо и набухнуть шея, поэтому он редко пил вино. Однако в двух случаях допускались исключения. Во-первых, тогда, когда кончалось снотворное; для того, чтобы заснуть, он выпивал стаканчик. После одного стаканчика у него могла закружиться голова, а после трех стаканчиков он определенно ложился и засыпал. При этом он не употреблял водку, достаточно было виноградного вина или коньяка, бренди. Во-вторых, когда шло сражение или когда он писал свои труды, тогда он по несколько суток подряд не спал, и ему требовалось выпить вина.
Вино могло и взбодрить Мао Цзэдуна, и дать ему возможность заснуть; мне пришлось припасать для него немало вина.
[…] Когда уставала голова, выпивал глоток коньяка, чтобы взбодриться; сигареты курил одну за другой, чай пил непрестанно. Сваренные в кипятке чайные листья рукой отправлял в рот, прожевывал и глотал их. В первый день жевал чайные листья только после того, как на них заваривались три кружки чая подряд. На третий день жевал и глотал чайные листья, выпив только одну, заваренную на них, кружку чая. Иначе говоря, тогда кипятком каждый раз заваривался свежий чай… […]
Сражение за Шацзядянь продолжалось три дня и две ночи. Мао Цзэдун три дня и две ночи не выходил из комнаты, не ложился в постель, не смыкал глаз. Выкурил пять с половиной блоков сигарет, выпил десятки кружек чая. […]
Каждый раз, когда Мао Цзэдун принимал вызов, я всегда вспоминал знаменитую присказку хунаньцев, которые говорят: «Да мне сам черт не страшен!» […]
4. Чего Мао Цзэдун боялся больше всего?
[…] Я думаю, что в определенном смысле можно сказать, что Мао Цзэдун боялся трех вещей.
Во-первых, он боялся слез. Мао Цзэдун говорил Хэ Цзычжэнь: «Чего я боюсь, так это слышать, как голосят и рыдают бедные и обездоленные люди. Когда я вижу их слезы, я не могу сдержаться, у меня тоже текут слезы». И это действительно было так. […]
Во-вторых, он боялся крови. Ты можешь сказать: «Не городи чепуху!» Мао Цзэдун прошел через сотни боев; разве он не руководил тысячами самых разнообразных, больших и малых сражений? Разве на полях этих сражений трупы не громоздились как горы, разве там не лилась кровь рекой? Разве не были убиты, не пали жертвами многочисленные родные и друзья Мао Цзэдуна? Этот длинный список подтверждает, что Мао Цзэдун никогда ни на секунду не испытывал страха и не отступал перед жестокостью врага.
Однако ты не забывай, что я говорю в совершенно определенном смысле. После того как мы вошли в города, Мао Цзэдун начал жить на даче Шуанцин в горах Сяншань. В горах жили тогда многие руководители ЦК, в том числе и военачальники. Эти боевые генералы привыкли к выстрелам. Ведь все это были люди, которые прошли через град пуль и снарядов. И вдруг боев не стало, и в ушах теперь стоял только птичий гомон. Это было совершенно непривычно. Они чувствовали себя не в своей тарелке. Да тут еще были мы, охрана. Каждый из нас привык стрелять. Несколько дней без стрельбы, и нам все было невмоготу. Мы не знали, куда себя деть, что делать с руками, с душой. Уж и не знаю, кто сделал первый выстрел. И тогда все нашли метод облегчать душу. Чего в Сяншане было много, так это птиц. Так давайте их стрелять! И вот тишину в Сяншане разорвали выстрелы. По правде говоря, в то время еще не было никаких законов об охране диких животных; да и во всем мире еще не было движения Гринпис. Лишь недавно закончилась мировая война. На юге Китая еще продолжались ожесточенные бои за Освобождение. Смерть десятков тысяч людей не считалась чем-то особенным. Что уж тут говорить о каких-то там птицах?
В тот день Мао Цзэдун возвратился после совещания. Я вместе с ним вернулся на дачу Шуанцин. И только мы вышли из машины, и тут как тут оказались несколько бойцов охраны. Они, настреляв воробьев, возвращались домой. Стреляли они метко и птичек набили много. Нанизали их на длинные бечевки и весело, радостные и возбужденные, возвращались к себе.
Мао Цзэдун услышал говор и смех и посмотрел в их сторону.
Посмотрел просто так. И вдруг остановился. А бойцы охраны, увидев Мао Цзэдуна, проявляя уважение к нему, прекратили болтовню и пошли медленным шагом.
Брови Мао Цзэдуна дрогнули. Он постепенно нахмурился, по привычке пожевал нижнюю губу. Спросил:
– Что несете?
– Да, вот, настреляли воробьев. – Один из бойцов показал Мао Цзэдуну нанизанных на бечевку птиц. Я ясно увидел алую кровь, которая покрывала их перья. Капли крови даже скатывались на землю, упали к ногам Мао Цзэдуна.
Лицо Мао Цзэдуна дернулось. На нем появилось выражение несдерживаемого отвращения. Он отступил на полшага назад. И внезапно закрыл рукою лицо, крикнул:
– Уберите, унесите! Я не желаю этого видеть!
Тот товарищ испугался и торопливо спрятал окровавленных воробьев за спину.
– Кто приказал вам стрелять? – спросил Мао Цзэдун, сильно нахмурив брови. – Ведь они живые. У воробьев тоже есть жизнь! Жили они себе, радовались, а вы хладнокровно их убили? Они вас звали, они вас обидели?
Товарищи в ответ молчали.
– Больше не сметь стрелять. Никому не сметь стрелять!
– Да это начальники первыми стали стрелять, – разъяснил я потихоньку. – И только потом и все стали стрелять…
– Больше никому не разрешается стрелять: ни начальникам, ни подчиненным; доведите до руководителей, что я сказал – никому нельзя стрелять!
С этого времени подвергавшиеся смертельной опасности птички снова обрели тихую и спокойную жизнь; они весело щебетали и порхали, оживленно выхаживали потомство.
