И еще одна строка, которая стоит многостраничных рассуждений:
Не только Слуцкий мог быть благодарен Сельвинскому за ученье. О его семинаре с восхищением вспоминают все, кто туда ходил, кто участвовал в бурных и напряженных прениях. В том же стихотворении Слуцкий дает такую оценку содержания семинарских занятий Сельвинского:
в политике довольно сбивчив,
в поэтике отлично тверд.
«Студия стиха» в целом отвечает такой двуединой характеристике. В своих обоснованиях эволюции жанров в советское время Сельвинский не выходил за пределы общепринятой эстетики. Так, он учил семинаристов, что «трагедия <…> должна быть не рассказом о трагической жизни человека, но речью о трагедийных судьбах класса, общества, народа»514. Но противореча себе и такой официозно-идеологической формуле, Сельвинский утверждает, что в «советской трагедии» «проблемы эпохи <…> кровно слиты с вопросами быта, мир деталей не противоречит по той же причине миру идеи»515. Такое понимание важности быта, то есть повседневного человеческого существования, как материала и содержания поэзии Слуцкий понял и принял.
В свое время конструктивисты во главе с Сельвинским настаивали на необходимости «интервенции прозы в поэзию».
Слуцкий осуществил обратное и более продуктивное решение проблемы поэзии и прозы. Он ввел поэзию в прозу живого языка с его жаргонами, диалектами, канцеляритом:
Похожее в прозе на ерунду
В поэзии иногда
Напомнит облачную череду,
Плывущую на города.
Похожее в прозе на анекдот,
Пройдя сквозь хорей и ямб,
Напоминает взорванный дот,
В соцветьи воронок и ям.
Поэзия, словно разведчик, в тиши
Просачивается сквозь прозу.
Наглядный пример: «Как хороши,
Как свежи были розы».
И что-то входит, слегка дыша,
И бездыханное оживает,
Не то поэзия, не то душа,
Если душа бывает516.
Такой подход в русской поэзии к прозе возможен был только после Хлебникова. Прочитанное внимательно наследие Хлебникова помогло Слуцкому найти свою меру соотношения в стихах поэтического и прозаического. Вот что написал Слуцкий о своем и своих друзей отношении к этому поэту в стихотворении «Похороны Хлебникова»:
Здесь немногие читатели
Всех его немногих книг,
Трогательные почитатели,
Разобравшиеся в них517.
И по-хлебниковски уже в ранних стихах Слуцкого идет работа по извлечению из слова его смысловых возможностей:
Я был мальчишкою с душою вещей,
Каких в любой поэзии не счесть.
Сейчас я знаю некоторые вещи
Из тех вещей, что в этом мире есть.
Из всех вещей я знаю вещество
Войны.
И больше ничего518.
В стихотворении «Современник» понятие «система» названо один раз, но по общему смыслу оно присутствует дважды – в двух значениях:
Из карточной системы
Мы в солнечную перебрались519.
Так понятия из разных сфер языка, из быта и из науки, находят для себя место в стихах Слуцкого. Что может быть прозаичнее понятия «карточная система»? Но в сочетании с солнечной (системой) оба эти понятия становятся вехами истории, приобретают равное значение. Вся «смысловая система» поэзии Слуцкого подчинена истории, ею определяется и на нее опирается,
Но вопросы идеологические решались не так легко, как проблемы собственно профессионально-поэтические.
Молодого Слуцкого его друзья называли «харьковским робеспьеристом». Но когда этот, усвоенный из книг и лекций «робеспьеризм» стал проверяться правдой жизни, пришлось многое пересмотреть и переоценить.
Когда страницы газет запестрели именами хорошо знакомых харьковскому пионеру и комсомольцу Слуцкому деятелей, о которых сообщалось, что они «враги народа», Слуцкий этому поверил не сразу. Так началось расставание со всей идеологизированной мифологией тридцатых годов:
Всем лозунгам я верил до конца
И молчаливо следовал за ними,
Как шли в огонь во Сына, во Отца,
Во голубя Святого духа имя.
И если в прах рассыпалась скала,
И бездна разверзается немая,
И ежели ошибочка была —
Вину и на себя я принимаю520.
«Лозунги» в данном случае и есть та идеологическая обработка, которой подвергалось несколько поколений, рожденных в 1915 – 1920 годах.
В 1960 году, вспоминая свои студенческие, то есть довоенные, годы, Слуцкий писал:
Я болезненным рос и неловким,
Я питался в дешевой столовке,
Где в тринадцати видах пшено
Было в пищу студентам дано.
Но какое мне было дело,
Чем нас кормят, в конце концов,
Если будущее глядело
На меня с газетных столбцов?
Под развернутым красным знаменем
Вышли мы на дорогу свою,
И суровое наше сознание
Диктовало пути бытию521.
Когда эти стихи писались, Слуцкий мог уже правдиво оценить всю силу несоответствия между исторической реальностью и его поэтическими идеалами того времени. В семинаре Сельвинского идеалы эти еще не подвергались сомнению. Вот свидетельство одного из участников семинаров, О. Резника, друга Сельвинского и автора книги о нем (издана в 1972 году): «Я хорошо помню бурные, шумливые, по-юношески увлеченные занятия предвоенного поэтического семинара Сельвинского, из которого уходили на войну с белофиннами, а затем на Великую Отечественную войну. Михаил Кульчицкий, Павел Коган, Сергей Наровчатов, Борис Слуцкий, Давид Самойлов и другие студенты-патриоты, чей поэтический пафос был неотделим от пафоса гражданственности, поколения, выпестованного в годы пятилеток».
Позднее сам Сельвинский свое понимание гражданственности изложил в набросках биографии: «В молодости организовал я литературную группу конструктивистов <…> я, как лидер этого, с особенной страстью педалировал тему государственности, дисциплины, самозабвенного отказа личности от своих лирических прав в пользу неоспоримого права целого подчинять себе частности» (курсив мой. – И.С.)522. Примерно этому и учил Сельвинский своих семинаристов. В стихотворении Слуцкого «Советская старина»523, опубликованном в 1988 году, та же тема могучего идеологического воздействия, особенно на молодые поколения, выражена полнее, названы «внеидеологические» воздействия на формирование «правильной» идеологии:
Античность нашей истории. Осовиахим.
Пожар мировой революции,
Горящий в отсвете алом.
Все это, возможно, было скудным или сухим.
Все это, несомненно, было тогда небывалым.
Мы были опытным полем. Мы росли, как могли.
Старались. Не подводили Мичуриных социальных.
А те, кто не собирались высовываться из земли,
Те шли по линии органов, особых и специальных.
Итак, была «мировая мечта, что кружила нам голову»524, о ней семинаристы Сельвинского писали свои стихи с искренней убежденностью.
