12 апреля 1945 года после посещений Меркерса и Ордруфа Главнокомандующий сообщил генералу Паттону, что 3-я армия направляется на юг, в направлении Нюрнберга и Мюнхена. Их главной задачей будет захватить Южную Германию и отрезать последних нацистов от Альп.
Паттон спорил неистово. «Нам лучше побыстрее взять Берлин, – возражал он, – а затем двигаться к Одеру, восточной границе Германии». Мечтая, чтобы первый приз в этой войне достался американцам, Паттон заверял Эйзенхауэра, что 3-я армия США может дойти до Берлина за сорок восемь часов.
Эйзенхауэр не отрицал, что союзники способны захватить Берлин, но понимал, что вряд ли им удастся войти в город первыми. И даже если они успеют, кому нужна такая победа? По расчетам генерала Брэдли, взятие Берлина обойдется не менее чем в сто тысяч жертв – слишком высокая цена за «престиж».
Так что в апреле 1945 года 3-я и 7-я армии США отправились не на восток, не на Берлин, а на юг, в сторону Австрии, к последнему убежищу нацистов, прозванному «альпийским редутом». Только хранители памятников, и прежде всего приписанные к этим армиям Роберт Поузи, Линкольн Керстайн и Джеймс Роример, знали, что благодаря решению Эйзенхауэра они получают возможность попасть прямиком в нужное место: к двум главным хранилищам нацистов – в Нойшванштайне и Альтаусзее. Но о намерениях гауляйтера Августа Айгрубера и отступающих войск СС они не имели никакого представления.
Глава 38
Ужас
Центральная и Южная Германия
Вторая неделя апреля 1945
В который уже раз Уокер Хэнкок оказался как будто в совсем другом мире. 1-я армия США прокладывала себе путь через Центральную Германию, по практически безлюдной местности, поросшей густым лесом. Немецких войск здесь почти не было, лишь изредка случались короткие перестрелки. Деревни в большинстве своем стояли нетронутыми. Да, кое-где встречались сгоревшие дома и валялся военный мусор, но это было ничто в сравнении с тем, что Хэнкок видел у немецкой границы. «Мы выехали из зоны полного разрушения, – писал он Сайме, – так что я был не прав, предполагая, что никогда не увижу в Германии ни одного уцелевшего города». Хэнкок чувствовал некую отстраненность от происходящего вокруг. «Армия продвигается так быстро, что наши остановки похожи на стоянки бродячего цирка, – писал он жене в другом письме. – Как странно находиться в подобном месте и не иметь ни малейшей возможности соприкоснуться с его жизнью. Словно наблюдаешь мир, сидя в стеклянной банке».
Он как будто не понимал, что причина его отстраненности не имела ничего общего с солдатской черствостью: просто он подсознательно дистанцировался от всего немецкого. 12 апреля 1945 года 3-я армия США освободила концлагерь в Бухенвальде. Уокер Хэнкок находился в Веймаре, когда до него дошли слухи об ужасах, творившихся всего в нескольких километрах от этого города. Он впервые узнал о лагерях смерти и газовых камерах; истории о выживших заключенных, которые прятались под телами своих мертвых друзей, потрясли его до глубины души. Смириться с подобным было невозможно. Хэнкок – а это был человек, который даже посреди полной разрухи умудрялся замечать цветущие деревья, – понимал, что, если воочию увидит Бухенвальд, уже не сможет остаться прежним. Поэтому он решил, что ноги его там не будет.
«Несколько наших офицеров отправились в лагерь, – писал он. – Я не пошел, поскольку моя работа слишком сильно зависит от дружеских связей с обычными жителями Германии, и я боялся, что ужасы, которые я там увижу, повлияют на мое отношение к ни в чем не повинным людям (Многие из тех, кто побывал в лагере, долго не могли есть, некоторые несколько дней держались на одном виски.)».
Неделю спустя он случайно встретился со своим другом, военным раввином. Раввин только что вернулся из Бухенвальда, где провел службу для выживших, первую с тех пор, как те оказались в лагере. Рассказ раввина «разрывал сердце – невозможно описать эти чувства», в особенности когда тот начал жаловаться на нехватку книг Торы.
– Понятия не имею, где их брать, – сетовал он, – все уничтожены.
– Не все, – ответил Хэнкок. Одна у него была, ее только что доставили из местного штаба СС.
– Чудо! – воскликнул раввин и умчался со свитком в руках в сторону Бухенвальда.
«Вскоре он снова был у меня в кабинете, – писал Хэнкок, – и делился своими впечатлениями. Люди плакали, тянули к свитку руки, целовали его. При виде символа веры их переполняло счастье».
К счастью, работа в Отделе памятников не оставляла ему досуга для размышлений о судьбе евреев из концлагеря. Армия стремительно продвигалась к Дрездену, месту встречи с советскими войсками, помощника у него так и не было, так что он еле успевал справляться со своими обязанностями. В течение своего шестнадцатичасового рабочего дня, рассказывал он Сайме, он то радовался приходу долгожданной весны, то жестоко страдал «от лицезрения бесцельных разрушений, совершенных теми, от кого можно было бы ожидать большей цивилизованности». По ночам он долго не мог заснуть, вспоминая жену, мечтая о доме, который они однажды приобретут, думая о памятниках, которые не успел посетить, и о бесчисленных чашках выпитого кофе – иногда только кофе и помогал ему оставаться на ногах.
«Как мне описать, что за странную, причудливую смесь впечатлений я получаю каждый день в этом поразительном месте, – писал он Сайме. – Здесь творится непрестанный праздник для глаз. Стоит поздняя весна, повсюду цветут деревья, и весенняя свежесть добавляет очарования романтичным городкам и волшебным замкам. Но посреди всей этой красоты бродят толпы несчастных в самом жалком состоянии. Немцы в военной форме, большинство – без руки или ноги. Дружелюбные дети, исполненные ненависти взрослые. Повсюду прямо у тебя на глазах совершаются преступления. Нищета и изобилие, взаимные упреки и симпатии. Все вместе складывается в какую-то жестокую карикатуру на божий мир, сотворенную человеческими руками. Если это не доказательство необходимости рая, тогда я не знаю, зачем все это. Про себя я верю, что красота, пробивающаяся сквозь разруху и руины, служит предвестием высшей радости, для которой мы созданы».
* * *
А на юге Линкольн Керстайн погрузился в очередную депрессию. Энергия и оптимизм, переполнявшие его до поездки в Меркерс, улетучились без следа. Как и Хэнкок, он отказался от посещения Бухенвальда, хотя Поузи отправился туда на следующий же день после освобождения. Но Керстайну не удалось укрыться от ужаса. Ужас висел в воздухе, которым он дышал, сочился из немецкой земли, по которой он ступал. Воображение подсказывало ему, что следы в грязи оставлены телами чудом выживших людей, которых тащили волоком. Поузи своими глазами видел, как умирали те, кому они пытались помочь. Узники лагеря достигли такой степени истощения, что их организм был не в состоянии переваривать нормальную пищу. Американские солдаты предлагали им мясо, они съедали его, а потом хватались за живот, падали и умирали. Но что еще хуже, Керстайн вошел в «пустоту», в мир, в котором царила анархия, где, казалось, перестали действовать причинно-следственные связи. Нацистское правительство разваливалось, немецкая армия была раздроблена, властные и общественные институты прекратили существование. Он понимал, что это не навсегда, что это только краткий промежуток между концом одной реальности и началом другой. Немцы называли его Götterdämmerung – «сумерки богов», время, когда гибель богов приводит к концу старого мира. Пылали в огне пожаров деревни, по улицам городов бродили потерянные жители, надеясь, что кто-то подскажет им, как быть. Нередко к ним присоединялись немецкие солдаты в форме, ожидая, что их захватят в плен или поведут в бой. Но, несмотря ни на что, война продолжалась. Поскольку фронта уже не было, друга не всегда можно было отличить от врага. Целые дни проходили без всяких происшествий, а затем вдруг на пути встречался мост, на котором залег взвод немецких автоматчиков, или прямо на дороге ты попадал под пулеметный обстрел. И повсюду царила разруха.
