Я был знаком с одним достойным дворянином, которому дама, разделявшая с ним постель в отсутствие мужа, устроила подобный же подвох: вдруг к ним вбежала ее служанка и объявила, что супруг вернулся. Дама, прикинувшись удивленной, попросила его спрятаться в дальних покоях, ибо, уверяла она, иначе ее ждет погибель. «О нет, — вскричал этот господин, — я не буду прятаться, а ежели он войдет — я убью его!». Одним прыжком он бросился к своей шпаге; прелестница же рассмеялась и призналась, что решила проверить, способен ли он защитить себя и ее, если подобное произойдет взаправду.
Знал я еще весьма пригожую собою даму, каковая внезапно и без объяснений отвергла поклонника, сочтя его недостаточно мужественным, и заменила другим, по красоте намного ему уступавшим, но чья шпага, одна из лучших в тогдашнем королевстве, вызывала всеобщий страх.
А некогда от умудренных годами людей я слыхал историю об одной придворной обольстительнице, возлюбленной покойного господина Делоржа, человека великодушного и в свои молодые лета слывшего одним из храбрейших военачальников. Наслышавшись от многих рассказов о его мужестве, она однажды, когда король Франциск I и его приближенные наслаждались зрелищем стравливаемых львов, уронила в львиный ров перчатку и, невзирая на то что звери были очень разъярены, попросила господина Делоржа подобрать ее — ежели он любит ее так, как утверждал. Тот же, не выразив удивления, одну руку обмотал плащом и со шпагой в другой вошел ко львам, чтобы подобрать оброненную перчатку. Фортуна оказалась к нему столь благосклонна и сам он повел себя так уверенно, что львы устрашились клинка и не осмелились напасть на него. Он же, подобрав перчатку, возвратился к возлюбленной и вернул ей ее, причем она и все присутствующие разразились хвалами на его счет. Однако поговаривают, что после этого господин Делорж покинул ее, сочтя, что она воспользовалась этим его шагом только ради собственного развлечения и чтобы выказать, насколько ее положение прочно. А некоторые прибавляют, что он, рассердившись, не просто возвратил, а бросил ей перчатку прямо в лицо, поскольку предпочел бы, чтобы его сотню раз послали сражаться в одиночку против роты пехотинцев, нежели мериться силой со зверьми, что не могло доставить славы. И впрямь, подобные испытания не служат прекрасным или достойным зрелищем: подвигать на них уважаемых людей — оскорбительная забава.
Не более этого мне нравится выходка другой дамы, которая в ответ на заверения вздыхателя, молившего о благосклонности и пылко твердившего, что нет такой услуги (сколь много смелости она ни потребует), в какой он бы мог ей отказать, пожелала поймать его на слове и молвила: «Если вы меня так сильно любите и страх воистину вам неведом — вонзите кинжал себе в плечо ради любви ко мне». Тот, вправду готовый на смерть ради любимой, тотчас вытащил клинок и чуть было не нанес себе рану, если бы я не перехватил его руку и не выхватил у него кинжал, заметив ему, что так поступать и подобными выходками свидетельствовать о своей страсти и великодушии — сущее безумие. Имя дамы я называть не хочу, но воспаленного страстью виконта звали Клермон-Тайар-старший, он потом сложил голову в сражении под Моконтуром; я питал к нему большую симпатию: это был один из самых мужественных и отважных людей во Франции, что, впрочем, доказала его гибель при наступлении во главе роты конных латников.
Если верить слухам, подобное же случилось с покойным господином де Жанлисом, который нашел свой конец в Германии, возглавив отряды гугенотов во время их третьего возмущения. Как-то он переправлялся через реку у Лувра вместе со своей возлюбленной, и она уронила в воду богато вышитый платок (причем сделала это нарочно), а затем попросила его нырнуть за ним. Плавал он не лучше камня, а потому попробовал отговориться — не тут-то было: она назвала его боязливым трусом; и он, ничего не ответив, бросился в чем был в реку и чуть не утонул, если бы не подоспела другая лодка и его не вытащили.
Сдается мне, что подобными причудами женщины пытаются освободиться от поклонников, которые, быть может, им давно приелись. В таком случае более пристало бы оказывать своим кавалерам достойные знаки внимания и побуждать их ради любви, какую те питают, отправиться на место славных сражений и выказать там свою доблесть, а не подталкивать их к глупым выходкам, как те, что я уже привел, и многие похожие на них, что я мог бы рассказывать без конца.
Так, помнится мне, во время первых возмущений гугенотов, когда мы начали осаду Руана, мадемуазель де Пьенн, одна из весьма достойных фрейлин двора, засомневавшись, достаточно ли образцово вел себя господин де Жерсей на поединке с почившим бароном д’Энграндом и действительно ли он без посторонней помощи убил одного из славнейших вельмож Франции, — дабы испытать его мужество, оказала ему честь, одарив белым шарфом, каковой он приколол к плюмажу и во время разведывательной вылазки к форту Святой Екатерины с безумной отвагой врезался в конный отряд, появившийся из ворот осажденной крепости; почти тотчас он получил пулю в голову и умер; названная девица была вполне удовлетворена, ибо ее сомнения в доблестях избранника рассеялись; она потом говорила, что охотно вышла бы за него замуж, если бы не сомнения в его отваге и в том, что он по всем правилам убил упомянутого барона, — именно они подвигли ее сделать такой опыт. Понятно, что хотя на свете нет недостатка в людях, храбрых от природы, дамы побуждают их ко все новым и новым подвигам — а если те поддаются опасениям и робеют, владычицы их сердец их к тому вдохновляют и распаляют всеми способами.
Нагляднейший пример этого подала прекрасная Агнесса, каковая, видя, что увлеченный ею монарх Карл VII не думает ни о чем, кроме своей любви, и в разнеженности и слабости душевной забросил государственные заботы, однажды поведала ему, что еще в раннем девичестве некий астролог предсказал, будто суждено ей стать возлюбленной и госпожой самого мужественного и воинственного в христианском мире короля; и вот, продолжала она, когда повелитель французов оказал ей честь своей привязанностью, она подумала: именно он — тот, кого ей предназначили звезды; но теперь, видя его столь вялым и так мало пекущимся о делах страны, она понимает, что ошибалась: истинный ее повелитель — английский монарх, столь ловкий в воинских делах и к тому же прямо из-под носа французского суверена похитивший столько богатых городов. «А посему, — заключила она, — я, пожалуй, отправлюсь к нему, ибо именно на него, как видно, указывал мне звездочет». Таковые слова столь больно уязвили сердце короля, что он заплакал; дальше — больше: его обуяла храбрость, он оставил охоты и прогулки в своих парках, закусил удила и начал вести себя столь смело, так цепко ловил удачу, что изгнал англичан из своего королевства.
