Если рассматривать процесс оценивания, присущи всем прочим процессам сознания, в его особенности, то он отчетливо отражает специфический характер самого осознания: как происшествия, которое мы можем охватить лишь в удвоении – как происходящее одинаково и извне, и изнутри. Почти не имеет значения, как мы это себе иллюстрируем (вынужденно исходя из односторонности): говорим ли мы при проблеме осознания о том, при чем мы сталкивались с сопротивлением извне, или по-другому: отталкивала ли изначальная акция того, что позднее станет «нами», со своей стороны, остальное от себя как избыток и противостояла такому процессу как нечто самостоятельное. Нашей манере речи, выросшей на осуществляющейся сознательности, это знакомо лишь как двойное понятие, но уже там, где мы говорим о менее участвующих в сознании процессах, двойное непроизвольно соединяется в одно: (например, мы отличаем неорганическое от органического как отсутствие раздражимости («irritability») и как отсутствие реакции на впечатления и понимаем под этим абсолютно одно и то же). Только в более сложном (уже уподобившемся нашему собственному сознанию) двойное снова разделяется для нас; во всех промежуточных положениях психического переживания оно поймано в свою логическую противоположность, несоединимость; и, самое большее, только в экзальтированных состояниях, в «превышениях» патологического или же созидательно превосходящего личное Я-чувство одно перестает отделяться от другого, охватывает др. друга в бессознательности. Опять же при всех этих обстоятельствах дела нам скорее всего вспоминается эротического проблема, вопрос, почему мы «нарцистически» не остаемся с собою, а бросаемся в любовные излияния, издержек чувств, в объектную отнесенность: обособившийся человек и там лишается того, что – будучи направленным на ее обособление – стало избыточным, и все же одновременно и тождественно выражает это в навязчивости к тому, чтоб еще, скажем так, обнимая, поглотить в себя противостоящее. Мысля и любя, мы способны проследить это только в своем пребывании в каком-либо состоянии – это по Вашим словам, «крайне примечательное и все еще недостаточное признанное отношение противоположное в бессознательном», которое делает так, что в конечном счете как сознательно схваченное, так и бессознательного кроющееся за этим, в равной мере остаются для нас ней следованными… («бессознательное дается нам в данных сознания так же неполно, как внешний мир в данных орган чувств», и «как физическое, так и психическое необязательно в действительности должно быть таким, каким оно и представляется» (Фрейд)). Сознательность, из одоления бессознательным, из опасности растворения во вселенском: в известной мере спасаясь бегством вперед, отпускает себя из вселенскости, при этом не покидая ее позади себя – это лишь деление мира на мир перед нами и мир за нами.
Между обоими мирами проходит эта разделительная черта; отмель, из-за которой разделенные ею воды намечают, как они сопринадлежны, и без которой они просто снова устремились бы друг сквозь друга; тропа через девственный лес, которой, кажется, нет никакого дела до самого леса, поскольку она полностью истребила его на своем узком следе. Вставая на этой тропе перед нами, ревностно трудясь над выкорчевыванием ради продвижения вперед, наш мир одновременно лишает действительности то, что, тесня нас, с обеих сторон стоит вокруг нас. Акт мышления сам по себе является актом отодвигания, создавания дистанции, без которой мы не смогли бы концентрировать внимание, актом холодности и негации всего прочего, ради оставленной отдельности, которая тем самым предстает сверхзагруженной, либидинозно акцентированной, завышение оцененной. Мы договариваемся об этом со всеми в какой-либо степени способными к сознанию существами, без наличия которых не было бы внешней реальности, какой мы ее себе по-человечески представляем, а было бы только то воссозданное единение внутреннего и внешнего, Самости и окружающего мира, которое мы думаем, что замечаем в «самых несложных» – для нас – живых существах, и так охотно принимаем за градацию от «низшего к нам, высшим». Чтобы утвердиться в этом своем достоинстве, мы в мышлении стараемся по возможности избежать тех источников ошибок, которые, расстраивая, могли бы вмешаться из равной нашему существу основы, мы ускользаем от этой изначальной действительности путем возведения нашей понятийной картины мира, которая тем самым поддерживает в бодрствующем состоянии фикцию двойственности между ней и нами, но, тем не менее, представляет собой только пространство для игры сознания внутри бессознательно охватывающего. Уже из ранних писем я помню, с какой радостью думала, что имею право понимать Ваш трактат, что без (хотя тогда Вы называли его еще просто резервуарной частью) расширенного терминологически более важного может считаться не только рудиментарностъю, ненужным остатком развития, а «психической действительностью», охватывающей, остающейся за спиной сознания. Ведь осознавать означает не только убегать, но и снова бежать навстречу в ослабевающих образах: все более ослабленных в своей понятийности и все же правильных только внутри этого убежавшего от них, мнимо оставленного за спиною, внутри того, что становится видом спереди для кого-то другого. Тогда (в апреле 1916 года) я писала Вам:
«Для меня здесь расположены точки, в которых я чувствую общность взглядов, которые еще год или два назад я бы не отважилась высказать; я и сейчас хочу идти вместе с Вами шаг за шагом очень-очень осторожно, чтобы ничего не “переинтерпретировать” для себя и не лишить себя таким образом радости действительной встречи».
Если пытаться психологически описать для себя процесс мышления, то он становится лучше считываемым, так сказать, обретает лапидарный шрифт опять же, как при прочих процессах, в патологических пояснениях. «Если мы не ищем причины определенных чувственных ощущений, как другие причины, в самих себе, а перекладываем их наружу, то и этот процесс заслуживает называться проекцией», говорите Вы по случаю описания параноика, который в бегстве от своих побуждений, в которых он не сознается, видит их проецированными во внешний мир в фигуре преследующих его врагов. (Совершенно в Вашем духе один из Ваших учеников – Walder: Mechanismen und Beeinflussungsmoglichkeiten der Psychosen, Internat. Zeitschr. f. PsA. X, 1924 – отмечает, что наше «сознание в целом являет собой не что иное, как рационализацию. Не только ошибочное суждение вследствие комплексности, но и наше истинное суждение и правильное познание должны пониматься как рационализация и проекция».) Такая близость к этому патологического не дает забыть, насколько мы, мысля, удерживаемся в «нормальности» – словно между угрозами обвала справа и слева – только благодаря актам осторожности и осмотрительности. Когда мы слышим об ухудшениях у людей с больным рассудком, об их неологизмах, негативизмах, стереотипах, персеверациях и т. д., нас не случайно охватывает трепет, ведь эти слова лишь перефразируют заходящее чуть слишком далеко (отчасти в запинании, отчасти в отсутствии торможения) использование мыслительной активности, немного менее осмотрительное манипулирование также и нашим балансиром при этом. Подобно тому, как в моральных вещах невротик с навязчивостью показывает нам, как вялы и компромиссны, как несерьезны наши старания следовать запретам и заповедям, так и здесь нас охраняет только компромисс, золотая середина; он ведет к системе мышления с целью договориться и прийти к соглашению с нами подобными, ведет к «истине» как к равенству ценностных загрузок того, что мы проецируем из бессознательного, – т. е. (Фрейд) из представлений о вещах, которые образуются там, окаймляются в словесные представления, понятийные разжижения, абстрагирующие отображения. Поэтому Вы также подчеркиваете, что равным образом то, что мы называем памятью, «нужно строго отделять от следов воспоминаний», т. е. от того, что еще не полностью обработано в традиции мышления; сознательность, с Ваших слов, возникает «на месте следа воспоминания», – «отмеченная той особенностью, что процесс возбуждения в ней не оставляет после себя продолжительного изменения его элементов, а словно испаряется в феномене осознания». Так, благодаря условностям нашего мышления мы достигаем того, что не только можем, как нам заблагорассудится, игнорировать более глубокую действительность, но что даже все вытекающие пробелы, кривизны, добавления и исключения на нашей картине мира кажутся нам позитивными, принадлежащими к «истине». Только если мы мыслим слишком «абстрактно», мы немного замечаем опасность «пренебречь связями слов с бессознательными представлениями о вещах, и нельзя отрицать, что тогда наше философствование в выражении и содержании обретает нежелательное сходство с манерой работы шизофреника».
