И что же мы сегодня имеем? Привыкли… Российское общество за минувшие мятежные столетия приучилось жить в параллельных с властью пространствах. С тем самым хорошо нам всем знакомым свойством внутренней (и вовсе не обязательно диссидентской, оппозиционной) самоорганизацией советских людей, которая позволяла почти не пересекаться с государством и по возможности избегать его неусыпного внимания. Так не любезные вам двоемыслие и лицемерие соотечественников – особенности той же природы…
Просвещенная эпоха кончилась 100 лет назад окончательным обвалом оставшихся империй. Это была последняя эпоха, когда (если упростить) просвещали сверху. Иного пути, кажется, не было. У нас, правда, переход затянулся еще почти на столетие… И вроде бы должно быть понятно, что теперь трансформация общественной жизни, снятие отчуждения и недоверия возможны только снизу. Сверху же мы снова наблюдаем вполне успешные попытки привычных ограничений – политических, экономических, гражданских. Но в сравнении с былыми временами нынешние ограничительные скрепы выглядят какими-то не очень убедительными, даже робкими. Но внизу тихо. Все с этим как бы мирятся, как и прежде. Ну пошумели немного на площадях, и опять тихо. Привыкли…
Леонид Михайлович, вы видите перспективу в одолении этого отчуждения, этого недоверия? Вам не кажется, что во многом то, что у нас не получилось и не получается, связано с ними?
Я отчетливо понимаю, как должно быть, но совершенно не понимаю, как к этому прийти. В этом смысле я совсем не оптимист. Дело ведь не только в том, что власть чего-то не хочет дать, а дело в том, что люди не хотят взять и не знают, чего хотят. Слабость интеллектуальной мысли у нас ощутима и по сей день. У нас что, в газетах напечатаны 10 вариантов выхода из экономического и политического кризиса, реальные платформы, реальные программы? Где они? Их даже разрабатывать особенно некому. Та самая бедность духовной и интеллектуальной жизни дает о себе знать.
Уже на самом деле все равно – где яйцо, где курица и откуда пойдут изменения. К сожалению, очередной виток преобразований может начаться только сверху. Опять кто-то должен переломить власть через колено и дать возможность обществу начать развиваться. И при этом попытаться очень быстро выстроить новые институты.
В 1917 году общество за семь-восемь месяцев перебрало все варианты развития и выбрало большевиков как жесткую власть. В постперестроечные годы за 10 лет мы тоже перебрали разные варианты и опять выбрали жесткую власть. Не потому, что люди хотят жесткой власти, а потому, что они не знают, как устраивать свое собственное бытие: нет навыков самоорганизации, умений договариваться не по вертикали с властью, а по горизонтали, нет уважения к ценностям, которые разделяют все. Для этого нужно время, а времени никогда не хватает – исторического времени на воспитание ценностей, на привычку к самоорганизации, на принятие на себя ответственности.
Никогда не хватает…
Это должен быть властитель настолько мудрый и решительный, чтобы он смог переломить себя и свою власть, выдернуть из-под себя стул. А кто же после Горбачева этого захочет? И еще умудриться удержать власть в руках, чтобы дать возможность обществу каким-то образом себя преобразовать.
Убереглись ли мы, на ваш взгляд, от опасности, о которой нас предупреждал Александр Исаевич Солженицын? Оказались уже, пользуясь его метафорой, под «бетонными развалинами» советской конструкции? Или есть еще шанс? Понятно, что по-человечески, интеллектуально еще не дозрели. И в социальном, социально-психологическом отношении не изжили до сих пор опыт и увечья советского прошлого… Но все-таки – мы под «развалинами» или пока еще нет?
Знаете, все-таки распад Советского Союза прошел, если сравнивать с Югославией[145], безболезненно. В этом смысле спасибо на самом деле им всем, ведь все могло быть страшнее. Будь темперамент у русских людей как балканский, неизвестно, чем бы закончилось, поэтому слава Богу.
Но Солженицын прав, конечно. Мы не в силах избавиться от этого прошлого, потому что мы как народ обессилены и искалечены. Я бы сказал именно так: Россия была этим столетием искалечена. Это травмы, которые для другого народа были бы вовсе несовместимыми с жизнью. Русский же народ, народ России выдержал, что само по себе оптимистично и какую-то надежду дает.
Но избавиться от этого мы не можем, мы снова все воспроизводим… Опять же – где яйцо, где курица? Мы просим жесткую власть, жесткая власть приходит и придавливает – и снова лишает нас возможности развиваться. Это как мне марафон пробежать: я ведь не смогу, надо начинать со 100 метров, год бегать стометровку и так далее. А я и стометровки не бегаю, а когда надо сразу пробежать марафон – я падаю. И не надо мне никаких ваших марафонов, давайте я с вами вместе на телеге поеду.
Да, мы под властью нашего дурного исторического прошлого, ведь до 1917 года было лишь начало движения. Не надо заблуждаться в отношении царской России, она вовсе не была счастливым государством, но там началось нормальное развитие. Если бы не революция, страна развилась бы в правильном направлении. Этого не произошло. А все худшее наследство мы тащим на своих плечах. Тяжело с таким грузом идти…
Но в этой нашей исключительной и универсальной живучести, вероятно, и есть надежда?
Есть надежда, конечно.
Мне судьба – до последней черты, до креста
Спорить до хрипоты, а за ней – немота,
Убеждать и доказывать с пеной у рта,
Что не то это вовсе, не тот и не та…
Владимир Высоцкий
Диалог шестнадцатый
Лев АННИНСКИЙ
Лев Александрович Аннинский
Писатель, публицист, литературовед, знаток истории русской словесности, член Союза писателей России.
Лев Александрович, вы, пожалуй, единственный в цикле наших разговоров совсем не политик и не непосредственный участник тех событий. Вы – литератор, а литература, как мы с вами знаем, вообще-то зеркало истории. Поэтому так дороги и важны ваш взгляд и ваше, быть может, несколько отстраненное суждение. Речь ведь не только о хронологии и событийных векторах и водоворотах – речь и о том, что испытали люди…
Вы помните конец 1991-го? Была большая страна, а потом ее вдруг внезапно не стало. Вы вообще заметили? Или все знали и предчувствовали заранее? Что испытали в те мятежные дни и месяцы?
В те дни я испытал странное чувство. Я подумал, что со временем очень много начнут врать на эту тему, кто что предчувствовал, кто знал, кто боролся. Я испытал шок, я испытал невероятную горечь от того, что развалилась страна, в которой я вырос, в которой я привык жить. И я знал, что потом очень многие начнут приписывать себе славу, что это они растоптали. Я думал о том, где бы мне зафиксировать то, что я действительно сейчас чувствую, – горечь от распада.
