На банкете столы ломились от изобилия. Офицеры и солдаты сидели рядом и праздновали свою Победу. Сколько добрых слов было сказано в тот незабываемый день! И опять слезы и смех. Счастье било через край! А песни! Сколько их было спето, наших любимых фронтовых! Тут уж нам, девушкам, не было равных, мы были запевалами и заводилами. Потом танцы под духовой оркестр. Вот где я натанцевалась! Бойцы и офицеры просто вырывали нас друг у друга. Помню, за один танец моими партнерами побывали человек десять. И вальсы, вальсы до головокружения и боли в ногах.
Продолжался тот банкет дня три с перерывами на короткий сон. Никак не могли угомониться, и никто не хотел, чтобы кончилось это торжество.
Постепенно угомонились. Наступило прозрение. Оно пришло к нам в виде вопроса: а дальше что? Что будем делать? Как жить? Будто холодный ветер подул… Рушилась наша совместная братская жизнь.
Куда мне было податься? Нет на свете моей родной мамочки, сестрички Ниночки, отца, брат неизвестно где. Ехать в Сталинград к бабушке не хотелось, я страшилась уже пережитого там. А куда? Больше нигде и никого.
Однажды мои девочки застали меня горько плачущей, стали утешать. Все подряд звали меня с собой, рисуя всевозможные радужные перспективы. Любимая моя Оля пресекла этот хор и решительно заявила, что они с Володькой давно решили забрать меня с собой. Это утешало, но не стирало боль и тоску. Их всех ждали родные, а у меня никого не было. Я не хотела, чтобы меня жалели. Я хотела, чтобы меня любили, а любить меня было некому…
Через некоторое время нас перебросили из Восточной Пруссии в Белоруссию и стали готовить к демобилизации.
В первую очередь демобилизовали нас, девушек. Прощались мы друг с другом навсегда. Впереди была жизнь. Совсем другая жизнь…
Все-таки одна из девушек, Катенька, такая же одинокая (ее родители погибли в оккупации), уговорила меня поехать с ней и ее мужем — нашим связистом — в Армению: «Поедем, погостишь у нас, понравится, останешься. Не понравится — уедешь, куда захочешь». Я согласилась, не предполагая, что останусь в том солнечном краю надолго, обрету там вторую родину.
В Армении в 1948 году я нашла своего суженого, ношу его фамилию. Мы жили счастливо, родился сын, потом дочка, сейчас уже есть внуки.
В 1958 году я закончила университет и 30 лет преподавала русский язык и литературу в ереванской школе № 122.
Мой брат Николай, который в феврале 1943 года добровольно ушел на фронт с одной из воинских частей, дошел до Берлина. Мы с ним встретились десять лет спустя после Победы, так как ничего не знали друг о друге. Умер он в 1998 году в Тюмени, где жил и работал.
Сейчас сын Эдуард живет на моей «исторической родине» — в Волгограде, имеет двоих детей. Дочка Татьяна окончила институт иностранных языков, вышла замуж, родила двух дочек.
Я живу в Москве, продолжаю работать в школе. Все сложилось хорошо. Жизнь прожита не зря…
В. Г. Пугаев (Искра-Гаевский)
Лишить всех наград
Виленин Григорьевич Пугаев (Искра-Гаевский) родился в 1926 году. Имя «Виленин» дано было сыну родителями в честь В. И. Ленина.
После ареста отца в 1937 году был исключен из пионеров за то, что отверг требование об отказе от отца.
Когда началась Великая Отечественная война, Виленин стал учеником 8-й спецшколы ВВС, потом воевал авиаштурманом и артиллеристом. В 1946–1949 годах проходил службу в польской армии, до 1951 года работал в Германии в оперативной разведке, в 1951–1954 годах служил в Московском военном округе, где был уволен в запас.
В 1960 году закончил исторический факультет Саратовского университета и работал заместителем, потом директором Саратовского художественного музея им. Радищева. С 1976 года жил в Ленинграде, был заведующим музея-усадьбы И. Е. Репина «Пенаты». Умер в 1996 году.
Публикацию воспоминаний В. Г. Пугаева подготовила О. И. Пугаева. Печатается по: Нева. 2000. № 5. С. 134–170.
Июнь — июль 1941 года
Организованная очередь людей с повестками о призыве в армию. Вклинивающиеся в эту очередь молодые парни-добровольцы, срок призыва которых должен был наступить осенью этого, 1941 года или в будущем году. А к будущему году и война-то уже закончится… победно, на земле, извергнувшей эту фашистскую орду захватчиков. Надо спешить, чтобы успеть самому «дать по кумполу» этим зарвавшимся гадам-фашистам.
Обрывки взметающихся песен: «Если завтра война, если завтра в поход…», «Мы готовы к бою, товарищ Ворошилов, мы готовы к бою, Сталин, наш отец…».
Мечутся стайки пацанов, подростков — то трудятся вместе, то шныряют среди взрослых парней, девушек. Подросткам, пацанам надо опередить всех. А то, чего доброго, займут все места в боевом строю, в расчетах, в экипажах, на кораблях…
А тут еще тени витают: Чапаев несется в развевающейся бурке… Анка косит каппелевцев из пулемета… Гаврош ползет под выстрелами добывать патроны для коммунаров…
А эти дядьки-военкоматчики с «кубарями» и «шпалами» в петлицах, как церберы, «бдят», чтобы всякая мелочь не просочилась к столам регистрации, гонят взашей, ругаются. Сами измотанные, бледные, зеленолицые, а ничего не желают понять! Не видят даже, что мальчишки такие все боевые и большие уже. В Волжском военкомате мне сказали: «Утри сопли!» В Кировском: «Иди, мальчик, к маме! Она, поди, уж обыскалась сыночка». В Октябрьском: «Подержись еще за мамину юбку!» В Сталинском, самом дальнем, окраинном, тоже сказали что-то такое совсем несерьезное.
Обидно до невозможности! И мыкаюсь я туда-сюда с документами, забранными из художественного училища. Какой рисунок?! Какая живопись?!
А толпы у военкоматов не редеют, несмотря на безрадостные сводки командования действующей армии. Не пробиться никак пацанам в добровольцы!
В этот переломный момент жизни — второй за пятнадцать прожитых лет, после ареста папы и моего исключения из пионеров, — еще острее почувствовал я необходимость в опоре, в совете. Папа, если он был еще жив, находился где-то… неведомо где. С мамой советоваться… опасался расстроить ее, опасался противодействия задуманному мною.
Все, с кем можно было бы посоветоваться, кто бывал в нашем доме до ноября 1937 года, либо исчезли, либо перестали узнавать нас при случайных встречах.
Одиноко, сиротливо было… Наконец, наконец-то на пороге облвоенкомата столкнулся я с полковником Дыбенко — однополчанином папы в годы Гражданской войны. Он узнал меня, обстоятельно, с участием — от которого я так отвык! — поговорил со мною. Так я попал в спецшколу ВВС.
