Я дал несколько жалких, несовершенных примеров. Теперь скажу о задачах перед нами.
(1) Надо выяснить специфику мифа. Это не сказание, не культ, не религия. Хотя, с другой стороны, бывает ли религия без мифов? Вы скажете, у Льва Толстого? Он выкинул всю мифологию, всю фантастику; вот вам, казалось бы, религия без всякого намека на миф. Что же получилось в результате? Мистика рисовых котлеток, мораль, гигиена, но не религия. Мораль одно, религия другое. Религия не мифология, но ее нет без мифа. Словесность не мифология, но и ее без мифа нет.
Теперь приведу пример, противоположный Льву Толстому. Бог войны Арес у Гомера бегает вокруг сражающихся под Троей и хохочет от удовольствия. Абсолютный имморализм. Вот вам миф без морали.
Мифология, повторяю, не религия, не мораль и не фантастика. Мифология есть воплощение действительности. Чеховский «Вишневый сад» это мифология. «Вся Россия есть вишневый сад» — стало быть, дело не в вишневом саде, а в России. Страшный период, абсолютно катастрофический, мировой, космический период рисует в своем вишневом саде Чехов. Тут субстанциально выразилась гибнущая Россия, гибнущая феодальная Россия. На взгляд какие бытовые люди в этой пьесе, какие у них мелкие страстишки, делишки, и всё равно: перед нами высокая мифология, без фантастики. А Москва, о которой мечтают три сестры? Она тоже миф.
Григорий Мелехов в «Тихом Доне» видит черное солнце. Это миф.
У меня был приятель, Михаил Павлович Анциферов, который целую диссертацию защитил «Петербург Достоевского». Где существует этот Петербург? А Нью-Йорк в изображении Горького? «Город желтого дьявола…» Петербург миф, Москва миф, Нью-Йорк миф, и другие города тоже миф. А земля? А эфир?
Творец из лучшего эфира
Создал живые струны их.
Они не созданы для мира
И мир не создан был для них…
Между тем эфир — одно из центральных понятий аристотелевской
философии. Вы думаете, греки имели представление о фантастике? Для них миф был абсолютная реальность. Поэтому я предложу вам пробное определение: миф есть субстанциальное объединение идеального и реального; он есть сама вещь, в ее сути.
(2) Надо осмыслить универсальность мифа. Ему мало отразить жизнь, ему надо исправить ее, для этого нужны общие понятия, и миф постоянно обобщает. Чуть побольше обобщить реальность — и это уже будет миф.
(3) Мифология есть один из типов реализма, есть и другие. Надо понять, какой именно реализм мы имеем в мифологии.
Вот вам первоочередные задачи.
В заключение приведу одно любопытное суждение Маркса. Возьмем этот стол. Как только стол выходит на рынок, его деревянная башка начинает строить планы, начинается пляска, свара. Тут люди вступают в борьбу, сражаются, умирают. Только старая мифология религии способна отобразить всю фантастику, которая происходит со столом после того, как он стал товаром. Марксу принадлежит термин «товарный фетишизм». Выходит, самое обыкновенное движение товаров на рынке может быть изображено только с помощью мифа. Маркс тут, по-моему, прекрасно понял мифологический метод, и понял, как надо им пользоваться.
О мифе сейчас начинают пописывать, поговаривать. Надо усилить эту тенденцию. Надо отнестись к мифу интимно. Надо работать, работать и работать.
Товари-щи!
За работу!
Лосев произносит эти слова неожиданно плачевно, надувшись как обиженный ребенок.
7. 4. 1983. Во вторник 5. 4. 1983 я позвонил Азе Алибековне и предложил занести моего недавно вышедшего Петрарку. В тот вечер они гуляли в арбатском дворике, значит, всё относительно хорошо. А. А. пригласила меня на четверг, и сегодня я зашел к ним около 2. 30. А. Ф. сидел в кабинете и тепло меня приветствовал; я принес еще сборник «Утопии» Вики Чаликовой со статьей Ренаты о Шестове. Говорили (А. Ф.) о страхе Запада перед нами, о высылке (я) 47 человек из Франции, о новой книге Оливье Клемана. «Да разве есть там на
Западе теперь ищущие? Они только дрожат перед нами». А. Ф. спросил о Сахарове; потом о Солженицыне.
Весь их Арбат разрыт. Это объясняют водопроводом, но, как догадывается А. Ф., это подземные улицы. Говорили (я) о том, как судьба — зажатость между Европой и Азией — диктует нам, поверх нашей воли, неохватные задачи.
Лосевы подарили мне №№ 4, 8 и 12 «Студенческого меридиана» с диалогами, которые А. Ф. ведет с воображаемым студентом Чали- ковым — по-видимому, современным искаженным человеком. Наверное, в них содержится какое-то страшное проклятие, но всё так запутано, что мне понравилась только фраза о том, что как любовь тайна двух, так общество тайна трех и более[277]. Ирина Бенционовна Роднянская припомнила, что это из русской религиозной философии, кажется, из Булгакова, которым она занимается. Я прочел все три статьи на следующий день, и у меня было то впечатление грязи, от которого Андрею Лебедеву, как он говорит, приходится страдать несколько дней после чтения страницы Лосева.
А. Ф. поручил мне — к сожалению, я сам вызвался при первом намеке — изложить книгу итальянца Содано о «Письме к Анебону» Порфирия. О Порфирии я уже писал для А. Ф. в 1981.
12. 4. 1983. Я пошел к А. Ф. только прочитав итальянца, но не сделав реферат — не хватило времени, потому что 10 и 11 апреля было двое суток (и ночью) сплошной чистки Гумбольдта, из Тбилиси приехал Гурам Валерьянович Рамишвили. Я оправдывался перед А. Ф., что не знаю как подступиться к Содано, что было правда. Взявшись сгоряча по старой памяти за реферат, я скоро почувствовал обычную сухую горечь, как во все последние годы моих «изложений». Думать, что моё сырье опять прямо пойдет в книгу, было невыносимо. А. Ф. обиделся и рассердился, как всегда в подобных случаях (почему, кстати сказать, их и было-то очень мало). Он выслушал мое устное изложение, оно ему не очень понравилось, потому что противоречило его концепции: философский экстаз у Порфирия вместо, как А. Ф. считает, его растущей религиозности. Сказал, что диктовать ему не хочется, что скоро придут аспиранты для занятий. Всё спуталось,
я был смущен и согласился всё-таки изложить на листке то, о чем рассказывал устно. А. Ф. вышел. Всё вернулось на десять лет назад. С мучениями я написал грубое и небрежное нечто, с четвертого приступа, и прочел ему. Перед этим звонила маленькая Рената, и А. Ф. не понял, в чем дело, понял только, что суета. Как он этого не любит. Я поцеловался с ним на прощанье, не попрощался с Азой Алибековной и бежал.
6. 11. 1983. Сон. Я и Лосев стоим, как над надписью на земле, над словом Геркулес, и я говорю с восторгом: ведь это слово — фотография! и вижу, что он таинственно и благожелательно улыбается, словно услышав свою заветную мысль. Живому уму отвратительны все эти подсовываемые ему знаки, которые внутри пусты; ему нужен загадочный намек, задача, вопрос, тайна. Геракл — таинственная фотография, она близка к заглядыванию в темное от блеска лицо Бога.
