Впоследствии Пешкова с негодованием говорила моему отцу, что семнадцатилетний юноша — и мнит себя крайне правым.
Так и не удалось устроить процесс: все обвиняемые либо получили минус шесть, либо были сосланы в дальние и не в очень дальние края.
Брат Владимир продолжал с большим успехом усердно иллюстрировать журналы и книги. Он очень любил помогать другим — кого-то устраивать, рекомендовать. Ходили к нему молодые художники, очень робкие, приехавшие из провинции, он вел их по редакциям, и они через него начинали получать заказы и в конце концов становились на ноги. Таких облагодетельствованных им юношей было не менее пяти.
Мария Александровна — тетя Марица Кристи — Глебова однажды привела к нему худенького и высокого мальчика, своего четвертого сына — Федю Глебова. С помощью Владимира он стал художником-иллюстратором, потом талантливым пейзажистом. Он умер в 1984 году.
Внук известного земского деятеля и друга моего деда Дмитрия Николаевича Шипова — юноша Петя Шипов принес показать Владимиру свои рисунки и тоже стал иллюстратором. Но недолго ему довелось работать — его посадили, через несколько месяцев выпустили совсем больным, и он умер от туберкулеза горла.
Естественно, что Владимир решил помочь и мне, официально числящемуся безработным. Но сперва он подверг меня тяжкому испытанию.
В Москву из дальней Монголии прибыл известный путешественник, открывший в пустыне Гоби мертвый город Хара-Хото — Петр Константинович Козлов. Он передал в журнал "Всемирный следопыт" свой очерк об этом путешествии. Заведующий редакцией Владимир Алексеевич Попов заказал моему брату этот очерк иллюстрировать, притом сверхсрочно.
У Владимира сразу возникло несколько вопросов к Козлову, а тот куда-то пропал. Владимир сказал мне:
— Докажи, что ты не бездельник. К вечеру найди Козлова.
Он посоветовал его искать в квартирах по флигелям старого здания университета, где жили тогда многие профессора.
Провожая меня, мать сказала:
— Не осрамись. Найди во что бы то ни стало.
И я понял, что должен в лепешку разбиться, а Козлова найти, хотя задача отыскать человека, в Москве не прописанного, являлась труднейшей.
Должно быть, вид у меня был очень жалкий, когда я звонил подряд во все профессорские квартиры. Не сами маститые ученые, а их жены выходили в прихожие и принимали во мне живейшее участие. Они мне советовали обратиться туда-то и туда-то, давали различные адреса. Я шагал по Москве, ездил зайцем в трамваях, и все безрезультатно. К вечеру, усталый и голодный, в полном отчаянье, я приплелся домой.
Оказалось, что искать Козлова не нужно: он сам пришел в редакцию "Всемирного следопыта" как раз тогда, когда там был Владимир. Они встретились, и Владимир получил от него необходимые сведения для своих рисунков к очерку. Таким образом, можно было считать, что я испытание выдержал.
Владимир решил меня приспособить в качестве своего подмастерья. Иллюстрируя очерки, связанные с путешествиями, он постоянно сталкивался с необходимостью чертить карты. Одно дело создавать рисунки с человечками, со зверями, с пейзажами, с пароходами. А рыться в атласах, аккуратно чертить контуры со многими названиями было ему скучно; и на такое дело он терял массу времени.
— Ты будешь чертить карты, а я тебе буду за них платить по три рубля за штуку, — сказал он мне.
Но в свое время в школе преподаватель черчения меня осрамил перед всем классом, и за меня выполнял чертежи мой приятель Шура Соколов. Словом, чертить я совсем не умел.
Владимир дал мне тушь, перышки, линейку, угольник, кусок ватмана. Карта требовалась простенькая, не больше десятка названий, в углу стрелка Север Юг. Но сколько же я над ней пыхтел! Мать ко мне подходила, шептала:
— Добейся во что бы то ни стало!
Я чертил, нес Владимиру, он меня бранил, браковал мою мазню, заставлял чертить еще и еще, наконец оставил карту на столе вместе со своими рисунками. А через день он вручил мне зелененькую трешку. И пошло! Уже через месяц, не из рук брата Владимира, а самостоятельно — из кассы издательств, я стал получать деньги за те чертежи и карты, которые мне заказывали в редакциях журналов «Пионер», "Знание — сила", "Дружные ребята". Я чертил карты также для журнала «Вожатый» и для газеты "Пионерская правда", в которых Владимир сотрудничал редко.
В каждом из этих журналов было по три-четыре сотрудника, все больше молодежь, веселые комсомольцы-энтузиасты. Запомнилась рослая фигура красивого, кудрявого еврея — редактора «Пионера» Боба Ивантера, впоследствии погибшего на войне. В "Пионерской правде" редактором была пожилая скромная женщина, участница гражданской войны Вера Николаевна Лядова. Она ко мне очень хорошо относилась, случалось, расспрашивала меня — что я делаю, советовала учиться дальше. Вместе с мужем-наркомом она погибла, как у нас принято говорить, "в годы культа личности".
Я видел, с каким доброжелательством относились молодые сотрудники журналов к моему брату, встречали его с улыбками, смеялись над его остротами. Стоило ему прийти, как со всех сторон они сбегались, окружали тот стол, на котором он раскладывал свои рисунки, восхищались ими. И я гордился Владимиром, которого везде любили и ценили.
Во "Всемирном следопыте" обстановка была совсем иная. Ответственным редактором журнала являлся директор издательства «Зиф», хромой и без одной руки поэт и большевик Владимир Иванович Нарбут. Никто из посетителей «Следопыта» его никогда не видел, ему носили подписывать готовый макет журнала в кабинет, и все. Он также погиб "в годы культа личности".
Душою журнала был заведующий редакцией Владимир Алексеевич Попов, сокращенно Вап, о котором я кое-что успел рассказать. Я немало наслушался о его строгости, и потому у меня коленки затряслись, когда Владимир мне сказал, что Попов пожелал увидеть меня, чертившего для его журнала карты. И пока я шел вместе с Владимиром на Кузнецкий мост, № 13 (теперь № 19), коленки мои продолжали трястись.
В первой комнате редакции вдоль стен сидело несколько посетителей. За маленьким столиком ютился секретарь и единственный сотрудник редакции Александр Захарович Сокольский. Стояла тишина. Посетители молчали, даже брат Владимир прикусил язык. Изредка то один, то другой поднимал голову и поглядывал на дверь, на которой висела табличка "Зав. редакцией". Первую комнату прозвали «чистилищем», а вторую, в зависимости от того, как решалась судьба посетителя, называли либо «раем», либо "адом".
Наконец заветная дверь открылась. Кто-то хмурый быстро выскочил из-за нее и, ни на кого не глядя, промчался мимо нас, размахивая туго набитым портфелем. Очевидно, его рукопись была забракована.
