День 26 июня прошел спокойно. Атак немцы больше не предпринимали, хотя их орудия оставались на позициях вокруг заставы. Старики крестьяне, служившие некогда в австрийском войске, говорили между собой: «Молодцы хлопцы, не поддаются, да еще столько артиллерии возле себя задерживают!»
Повсюду на дорогах, ведущих к заставе, стояли теперь барьерчики с надписями: «Внимание! Опасно!»
Дважды после полудня над Сокалем пролетали на восток большие группы не то «хейнкелей», не то Ю-88. Летели они довольно низко, но, даже не всматриваясь в их очертания, по одному заунывно дрожащему звуку их моторов было ясно: не наши!
Около полуночи боец Коровников, посланный в секрет к лощине, отделяющей двор заставы от огородов села Скоморохи, передал через связного на заставу, что слышит поблизости женские голоса. Лопатин подполз к лощине, где залег Коровников, и вскоре услышал шепот: «Да не стреляйте же, товарищи, это свои!»
Друг это шептал или подосланный фашистами лазутчик? Начальник заставы приказал Зикину, Коровникову и Максякову приготовиться, чтобы в случае подвоха открыть огонь, а сам, выползая немного вперед, вполголоса сказал в темноту:
— Стрелять не будем. Давайте сюда…
Зашуршал бурьян, и вскоре из темноты показались две женские фигуры. Ползли они с опаской, поминутно задерживаясь и оглядываясь назад.
— Ползите ближе, не бойтесь! — нетерпеливо сказал Лопатин.
— Мы вам хлеба напекли, возьмите, начальник, — сказала пожилая женщина в платке, спадающем на лоб.
Лопатин заметил в руках у нее мешок, от которого шел вкусный запах свежего, недавно испеченного домашнего хлеба. Запах этот чувствовали и бойцы, лежавшие в секрете. Лопатин знал, что мука в подвале на исходе. Паляницы, которые пекла Дуся Погорелова, заменяли, правда, хлеб, но куда им было равняться с этими мягкими, душистыми караваями, лежащими в мешке крестьянки, да и паляницы не сегодня-завтра должны были кончиться. Принимая мешок с хлебом, Лопатин сказал:
— Вот спасибо, бабоньки! Что в селе делается? Немцев много?
— Человек сорок возле хат в палатках разместилось. Остальные на дорогах все стерегут. И в Ильковичах немцы, — сказала женщина, давшая Лопатину мешок.
— А пробиться до Порецка можно? — спросил Лопатин.
— Конечно, можно! — сказала, кивая головой, другая женщина, и лежащий в секрете Зикин вздрогнул. Он узнал по голосу мать своей невесты. — Они не очень-то шляхи охраняют. Убежать всегда можно.
— Зачем же нам убегать со своей земли? — сказал Лопатин. — Это пусть воры фашистские убегают отсюда, пока живы!
— Немцы дуже сердиты на вас, — сказала женщина с хлебом. — Вы их лейтенанта убили, что обыскивал нас на селе. Они бы вас на куски разорвали, да не могут. Сколько ихних вояков вы положили! Старые люди смеются: «Целая, — говорят, — дивизия на пузах к этому фольварку подлазит, из артиллерии в него лупит и ничего не может поделать с такой горсткой прикордонников».
Приятно было Лопатину услышать эти простые слова, которыми окрестные крестьяне оценивали стойкость кучки пограничников, но он, не выдавая своих чувств, спокойно спросил:
— Далеко продвинулись фашисты?
— А кто их знает? — вопросом ответила мать невесты Зикина. — Одни люди говорят, что Львов уже захватили, другие говорят, что то брехня, что Львов обороняется. Под Грудеком Ягеллонским, слыхали мы, красноармейцы много немцев положили. А вот Владимир у них уже. Один наш господарь оттуда вернулся. Рассказывает, танками они его взяли. Сильно побит Владимир, людей много пострадало.
— А сегодня в селе был один человек из Сокаля, клялся и божился, что сам по радио из Москвы слышал — Советы обратно Перемышль от немцев отняли, — скороговоркой прошептала другая женщина.
— Перемышль?! — воскликнул Лопатин. — Это здорово! Ну, теперь пойдет! — Но тут же, успокаивая свои чувства, он продолжал: — Слушайте, бабоньки. В случае, если наши люди к вам заглянут, прячьте их от врага. Наши вернутся — спасибо скажут. Доброго дела Советская власть никогда не забудет. Так и передайте всем господарям!
— Будьте спокойны, — сказала мать невесты Зикина. — Любой из колхозников вам всегда поможет. Разве вы не знаете, товарищ начальник, наше село?
— Знаю, конечно, знаю, — сказал Лопатин, — и уверен в ваших людях. А пишетесь-то вы сами как, бабоньки?
— Та то пустэ, то неважно! — пробормотала мать нареченной Зикина.
Видимо, она боялась, чтобы в темноте ее фамилию не подслушал какой-нибудь захватчик или предатель, а может быть, просто торопилась.
— Ну бувайте здоровеньки. Держитесь крепко. Жинкам приветы передавайте и воякам вашим всем!..
И обе женщины поспешно исчезли в ночи.
Лежа в секрете, боец Зикин все еще чувствовал запах хлеба. Он был убежден, что добрую половину тех буханок, которые притащили в мешке женщины, напекла она, его Мирця.
Он мысленно видел, как склонилась она над квашней и своими сильными руками месит тесто, то и дело откидывая спадающие на лоб каштановые волосы.
Так близко было до ее хаты (каких-нибудь полверсты!), но война встала на их пути, и неизвестно, когда придется им встретиться.
27 июня в половине одиннадцатого вечера багровый отблеск орудийного залпа осветил крыши избушек на околице Задворья. От первого же снаряда, выпущенного по заставе, во дворе фольварка стало так светло, как будто кто-то внезапно на холме зажег сотни электрических ламп. Даже пулеметчики в блокгаузах могли различить стреляную гильзу у себя под ногами.
— Бьют термитными, — догадался Лопатин.
Посылая Зикина в подвал, начальник заставы сказал ему:
— Пусть законопатят все дырки во двор. Дверь наружу не открывать!
Снаряд, врезавшийся в стенку подвала, обращенную к Карбовскому лугу, стекал бело-огненной массой по кирпичам, распространяя удушливую серную вонь. Казалось, что кто-то невидимый прикоснулся к стене огромным электродом и водит им, образуя вольтову дугу, а металл расплывается на кирпичах, отбрасывая зеленовато-синие блики.
Женщины затыкали щели в окнах подушками, мокрыми тряпками. Запах серы уже чувствовался и в подвале. Он становился с каждой минутой все сильнее.
Немецкие артиллеристы посылали снаряд за снарядом по остаткам заставы.
Изредка на холме с оглушительным треском рвались снаряды, и опять со сводов подвала сыпалась кирпичная пыль.
— Поджарить нас хотят, — заметил Егоров.
— Спета наша песенка… — тихо, сквозь зубы протянул Дариченко.
Около него застонал Данилин. Ему становилось все хуже.
— Потерпи, Данилин, наши самолеты сядут и… — попробовала утешить раненого Погорелова.
