Впереди все чаще, все ярче, все шире загорались сполохи грозового пожара, слепящим пурпуром раскрашивая облака. И после каждого наката световой волны на самолет ночь казалась еще темнее.
По стеклам кабины, став видимым, струился поток наэлектризованного воздуха, и Сохатому казалось, что вместо прозрачного плексигласа фонаря над головой у него ― полотно, сотканное из голубого холодного огня. Воздух, поступающий в кабину из трубок обдува стекол фонаря, оторвавшись от металла на сантиметр, тоже начинал светиться, разливался по остеклению и создавал впечатление, что в кабину нагнетался не воздух, а самовоспламеняющийся газ. Шевелящийся на стеклах огонь снаружи и он же, растекающийся по стеклам изнутри, в сочетании с голубоватым ореолом ламп подсветки приборов наполнили кабину плотной дымчатой колеблющейся массой напряжения, давление которой уже слышал на себе Сохатый.
Почувствовав горячее прикосновение к лицу, Иван потуже подтянул к лицу маску и перешел на дыхание чистым кислородом. Затем выключил аэронавигационные огни, чтобы получше осмотреть бомбардировщик. Ему стали видны консоли крыла, на которых располагались электроразрядники. И его взору представилось редкое по красоте, но не очень приятное для пилота зрелище: с крыльев в атмосферу стекали раскаленные добела электрические ручейки, будто крылья, нагревшись отг трения о воздух, начали с концов плавиться… Сколько сотен или тысяч вольт напряжения сейчас нес на Себе самолет, трудно было представить.
Вспышки молний притягивали к себе взгляд, мешали наблюдать за приборами, вызывая каждый раз временную слепоту. Каждый новый зигзаг огненной змеи казался ему совсем близким: глаз, не имея в ночи опоры на другие предметы, не мог определить расстояния. Обеззвученная шумом работы двигателей дьявольская симфония света до предела напрягала нервы. Автопилот с болтанкой уже не справлялся, и Сохатый выключил его. Вел корабль вручную, и оторвать взгляд от приборной доски теперь ему было трудно. Броскам машины вверх и вниз он не сопротивлялся ― это позволяло снизить немного нагрузку на крыло от рывков воздушных струй. Ивану Анисимовичу было тревожней, чем в самом тяжелом боевом полете. В бою с любым врагом можно было бороться на равных и победить его. Сейчас же самолет ― игрушка в разгуле стихий, и многое зависит от случая.
― Штурман, мне надоел этот фейерверк сатаны, ― сказал Сохатый. Работать мешает. Хоть и не положено этого, зашториваю полностью кабину, чтобы не слепнуть.
― Понял вас, закрывайтесь. За грозовыми облаками я с помощью локатора наблюдаю. Пока они не сплошные. Дырки есть, сквозь них и пройдем.
Под плотной шторой в кабине стало спокойней. Фонарь, задрапированный плотным белым материалом, уже не казался горящей голубой каплей. Сохатый знал, что бесовское веселье стихии продолжается, но в кабине лампы ультрафиолетового света ровно высвечивали приборы. По-кабинетному мирно крутился вентилятор, обдувая разгоряченное лицо.
Конечно, покой весьма относительный. Болтанка и команды штурмана не давали Сохатому передышки.
― Разворот вправо… Хватит… Давай влево… Еще влево… Так держать… Гроза справа десять, гроза слева пять километров, ― то и дело слышался голос Шатурова.
― Почему, штурман, проходим не точно посередке?
― Справа более объемный грозовой очаг. Он опасней.
― Не слишком ли ты веришь своей трубе? Кто их ночью разберет: какая из них серая, а которая черная в крапинку?
― Я в них-то не разбираюсь. Локатор подсказывает.
― Подсказывает… Смотри крутись, да не заблудись. Керосинчику в баках не очень много.
Ворчал на Шатурова Иван Анисимович для порядка, чтобы тот злее был. Если штурман сердит, то пощады летчику от него ждать не приходилось. Тогда он требовал и курс, и скорость, и высоту полета выдержать тютелька в тютельку.
― Не подтрунивай, командир, и так тошно. Как там на земле?
― Наши все дома. А в общем везде плохо: на всех аэродромах дождь и грозы. Командный пункт посадку разрешает на любом запасном, нашим решением. В этом районе мы одни сейчас. Куда решим, туда и повернем. ― Сохатый нажал кнопку телефонного вызова: ― Радист, подключись к нам… Мы тут со штурманом обсуждаем, где приземлиться.
― А я, командир, разговор ваш слушаю. Если везде плохо, так лучше уж домой идти. Свои стены помогут.
― Мудро… А куда полковник Шатуров хотел бы лететь?
― Полковник и старшина желают лететь в одну сторону.
― Мо-лод-цы! Радисту антенну убрать, радиостанцию отключить. Штурману ― заниматься навигацией и грозами. Я веду переговоры с землей.
…Все новые отвороты то в одну, то в другую сторону.
Шатуров старается провести самолет сквозь "дыры" в облаках. Пока ему это удается. Бесконечные маневры напоминают Сохатому военные годы, полеты в зенитном огне врага. Почти так же, только более тревожно звучали тогда слова штурмана или стрелка: "Разрывы справа, отворот влево на пятнадцать градусов". Но там было противоборство двух сил, двух воль, а сейчас экипажу противостояла бездушная и бездумная природа. Она не творила зло и не делала добра. Но как бы ни разворачивались действия сторон, люди обязаны были найти выход, выиграть сражение во что бы то ни стало. Все же у них имелись бесспорные преимущества перед грозой: знания и опыт, которые они противопоставляли слепой ярости.
Сохатый ощущал в себе напряжение боя, хотя и летел в мирном небе. Пока не выключены двигатели самолета, мысль пилота, как обнаженный меч, всегда была готова к сражению за жизнь машины и экипажа, к борьбе с любым врагом, в том числе и с грозой.
Решение принято:
― "Янтарь", я ― "Гранит". Сажусь дома.
Впереди ― самое сложное: заход на посадку через грозовую толщу облаков. На, маршруте Сохатый и штурман более или менее свободно выбирали направление полета и обходили опасные зоны. Теперь же чем ближе к месту посадки, тем меньше возможностей сманеврировать, отвернуть влево или вправо, пройти выше или ниже грозового облака.
Невидимые "молотобойцы" продолжали бить по крыльям, и от этих ударов самолет трясло как в лихорадке. Нисходящими потоками "Ил" бросало вниз, а через несколько секунд после этого ударяло под крыло бурлящим водоворотом воздуха и подкидывало вверх. Неожиданная смена направления движения то наваливалась тяжестью перегрузки на плечи и вдавливала тело в подушку парашюта, то пыталась выбросить из кабины.
В жесткой болтанке Ивану Анисимовичу почему-то вспомнилось лето сорок четвертого года.
Он торопился тогда из тыла на фронт и пролетел Первомайск. За спиной осталась зелено-голубая погода. А впереди на него надвигались огромные черно-синие хребты облаков. Над почерневшей от сумрака землей его Ил-2 летел на юго-запад. Иван видел надвигающуюся опасность, но как от нее уйти ― пока не знал. Мысли прыгали от одного возможного решения к другому, но остановить выбор на каком-нибудь одном варианте действий не удавалось.
