После того как я получил из-за границы «горячие» документы, время от времени мы с Карлой дель Понте переговаривались по телефону, информируя друг друга о ходе дела. В конце концов мы пришли к выводу, что мне надо снова ехать в Швейцарию: Карла обещала снабдить нас новой информацией, которая могла вдохнуть в притормозившееся расследование свежую струю. Но в организации такой поездки была одна сложность. Спланировать ее надо было так, чтобы не привлечь ничьего внимания. Тем более что, будучи лицом государственным, визиты такого рода я должен был хоть и формально, но в обязательном порядке согласовывать с президентом.
И вновь пришлось пуститься на маленькую хитрость. К тому времени у меня была запланирована официальная поездка в Париж, и я решил совместить одну поездку с другой. Я написал Ельцину бумагу, что собираюсь во Францию, нанести ответный визит недавно приезжавшему в Россию тамошнему Генеральному прокурору, и был без промедления отпущен.
Еще одно небольшое отступление, снова на «телефонную» тему. К тому времени мы с Карлой беседовали по телефону достаточно часто, как минимум пару раз в месяц. Как выяснилось позднее, разговоры эти стали одной из самых моих больших ошибок. Точнее, не сами телефонные беседы, а то, что я не предупредил свою собеседницу о суровых российских реалиях, об «особенностях» российского телефонного общения.
Честно говоря, мне даже было как-то неудобно, стыдно говорить ей о том, что в нашей стране могут прослушиваться телефонные переговоры даже Генерального прокурора. Чтобы не быть голословным, приведу такой пример: беседуя по правительственной, абсолютно закрытой, кодируемой связи, я не раз чувствовал, как в трубке вдруг резко падало напряжение и начиналось непонятное, еле уловимое ухом шуршание — кто-то подсоединился. Несколько раз я говорил об этом Крапивину и Старовойтову, руководителям ФАПСИ и ФСО, но они отнекивались и переводили мой вопрос в шутку. Да что я? Помню, в одном из своих интервью даже премьер-министр Виктор Черномырдин признался, что подозревает, что его телефоны прослушиваются. Более того, как-то в приватной со мной беседе Черномырдин признался, что сам Ельцин, Президент России, опасается того же. Как говорится, выше уже только Бог… Остается только вспомнить тотальную слежку сталинской эпохи и посетовать, что и сегодня мы ушли от нее не на очень далекое расстояние.
Дело осложнялось еще и тем, что даже мы, прокуроры, не знали всех закрытых, по сути, секретных инструкций, в содержание которых был посвящен очень узкий круг людей. А не зная, что в них написано, как с ними бороться?
Главная же проблема состояла в том, что, опять же по законодательству, прокуратура не имела право осуществлять надзор за оперативно-розыскной деятельностью спецслужб. Позднее я сумел добиться весьма существенных поправок к закону, но, не имея мощной поддержки президента и других власть имущих, до конца довести дело не смог. Реально поставить под контроль выходящую за рамки закона деятельность спецслужб при проведении оперативно-технических мероприятий, заставить их отказаться от порочной практики «подслушивать» всех и в любое время без законных на то оснований, к сожалению, мне тогда так и не удалось.
Конечно, я не мог рассказать обо всем этом Карле. Сам я, наученный нашей горькой действительностью, естественно, ничего лишнего ей по телефону не говорил: лишь согласовывал даты, может быть, делал какие-то намеки. Она же, как правило, беседуя по телефону, всю информацию выкладывала как на духу — со всеми фамилиями и фактами, то, о чем открыто говорить было ну никак нельзя.
Воспаление легких скосило меня буквально за пару дней до запланированного в Париж вылета. Врачи потребовали, чтобы я лег в больницу. Никакие мои доводы о том, что мне необходимо уехать, они не принимали: понимаем, дескать, — Париж, Елисейские Поля, Монмартр… Но здоровье-то тоже беречь надо… А у меня в голове и мыслей о Париже нет — одна Швейцария…
Короче, я их все же уломал. Нагрузили меня эскулапы в дорогу всякими препаратами, пилюлями, и я поехал. Остановился в нашем парижском посольстве, нанес ответный визит французскому Генпрокурору Бержелену. Должен был встретиться с находящимся в эмиграции бывшим мэром Санкт-Петербурга Анатолием Собчаком, но не сложилось. Под конец визита дал несколько интервью и уехал. В общем, как я и предполагал, — обычная поездка.
Пробыв в Париже запланированные три дня, на обратном пути я завернул в Женеву.
Встретить меня Карла сама не смогла, но прислала свой бронированный лимузин. К слову сказать, на тот момент она была единственным охраняемым государственным служащим Швейцарии. Такого бронированного авто и охраны не было даже у швейцарского президента.
Как и в прошлый раз, остановился я в российском посольстве, у Степанова. Помню, беседуя со мной, он, как бы сетуя, промолвил:
— Сколько же денег наших в Швейцарии крутится… Какие темные дела проворачиваются…
Уже позднее, зная многие детали дела «Мабетекса», я понял, что в душе у этого высокого и приятного в общении человека шла нелегкая нравственная борьба. Как патриот, государственник, он, конечно, искренне переживал все то, что творилось с нелегальным вывозом в Швейцарию капиталов из России, говорил об этом с болью. Наверняка он обладал по этому вопросу обширнейшей информацией, но делиться ею со мной, естественно, не собирался. Дочь его, как я уже говорил, работала в компании у Пакколи. Уверен, что Степанов знал о многих его махинациях, завязанных на Кремле. Но ни мне, ни кому бы то ни было еще рассказать об этом не пожелал. Тем не менее я не в претензии. Человек попал в нелегкую житейскую ситуацию. Я чувствовал, что помогал он мне как мог, но откровенного разговора у меня с послом, к сожалению, так и не получилось.
Главный свидетель обвинения
Уже первая встреча с госпожой дель Понте (а было их несколько) показала, что приехал я в Швейцарию отнюдь не напрасно. Не тратя времени, она сразу приступила к цели моего визита.
— Господин Скуратов, — сказала она, как и прежде, пытливо глядя прямо в глаза, — я хотела бы познакомить вас с главным свидетелем по делу «Мабетекса».
Утром следующего дня я встретился в ее кабинете с молодым человеком приятной внешности. Звали его Филипп Туровер.
Первое, что бросилось в глаза, — это хорошие манеры и прекрасное знание русского языка. Как рассказал сам Филипп, родился он в Советском Союзе. Его отец был испанцем — из тех испанских детей, которых в тридцатые годы, спасая от войны, переправили в СССР. Здесь он вырос, стал одним из крупнейших экспертов в области испанского языка и литературы, познакомился с русской женщиной, будущей матерью Филиппа. Кстати, полностью фамилия Туровера звучит как Туровер-Чудинова. Второй частью фамилии он отдал дань уважения своей матери. Ну а странное для русского уха «женское» окончание для Испании вполне допустимо, если учесть, что тройные-десятерные по длине имена обычны для католиков. Удивительно другое. Девичья фамилия супруги Павла Бородина — главного оппонента Туровера — тоже Чудинова. Честно говоря, я был этим совпадением просто поражен. Да, от судьбы действительно не уйдешь: главным обвинителем стал однофамилец…
