Стала бы она лучше от этого? Коммуналку я имею в виду. Вряд ли. Но и без рок-музыкантов она была ужасна.
Длинный коридор, начинающийся сразу за дверью с лестницы и заканчивающийся каким-то необозримым пространством кухни. Тогда, во всяком случае, кухня казалась всем гостям огромной, не знаю, какой покажется теперь, давно не был в этой коммуналке (а она по-прежнему коммуналка, никакие реконструкции и реформации не смогли повлиять на ее статус).
В коридоре по одну сторону — с десяток дверей комнат-пеналов, в каждой по одному окну и по семье. По другую сторону — окна, выходящие на крыши Лиговки, за которыми торчали трубы теплоцентралей — кажется, в районе станции Боровая, в общем, в северном направлении.
Седьмой этаж, крохотный вонючий лифт, который периодически ломался и так же периодически включался, кто его чинил — неизвестно. Во всяком случае жители коммуналки Майка никогда не вызывали мастера. Телефона в квартире не было, и Майк звонил друзьям из квартир других друзей или из автомата. Справедливости ради надо сказать, что впоследствии телефон в квартире появился и висел в коридоре прямо напротив двери, ведущей в пенал Майка, Наташи и их сына Жени.
В коридоре и на кухне постоянно толпились люди — еще бы, в каждом отсеке по семье, и всем нужно то в туалет, то чай пить, то что-то там и вовсе — жарить-парить…
Гости ходили ко всем, но больше всех — к Майку. От трех до десяти человек ежедневно и еженощно сидело в его комнатке (точнее, в комнатке Наташи, где поселился и обосновался Майк), и эти трое-десятеро постоянно выпивали — то пиво, то портвейн, то кубинский ром, водку Майк поначалу не жаловал.
Когда кончался день, пролетал вечер и маленькому Жене нужно было ложиться спать, Наташа укладывала его в кроватку, накрывала ее попоной — так закрывают клетку с попугаем на ночь, — и гости продолжали выпивать и рассуждать о рок-музыке, Жене все это решительно не мешало. Сейчас он вырос в умного и красивого, спокойного и рассудительного парня. Значит, точно не мешало. Хотя молодым родителям я бы так поступать с детьми не советовал. Но ведь не каждый родитель — Майк. Что русскому хорошо, немцу — смерть.
Получилось так, что в устрашающей коммуналке на седьмом этаже, в крохотной прямоугольной комнате с одним окошком, выходящим на «достоевские кварталы» (улица Достоевского находится как раз рядышком с домом Майка и Наташи), много лет действовал самый настоящий салон — в толстовском, «войнаимировском» понятии этого слова. Место светской тусовки.
При этом Майк терпеть не мог светские тусовки. Хотя есть подозрение, что он всегда стремился в них участвовать, но для того, чтобы стать полноценным героем светских хроник и завсегдатаем модных домов, был слишком робок и порядочен.
Ему нравилась форма — он даже писал в одном из своих писем о том, что он мечтает о «месте, где притушен свет, стоят торшеры, бродят люди с бокалами вина, где никто никого не достает, играет хорошая музыка» и т. д.
То есть описывал место светской тусовки в том виде, в каком оно ему представлялось после прочтения массы книг, посвященных похождениям аристократов-авантюристов и просто романтических «героев нашего времени» — от Тургенева и Лермонтова до Керуака и Сент-Экзюпери. Отдельной позицией проходил Ричард Бах, книги которого Майк сам переводил и, кажется, боготворил этого писателя с его «Чайкой по имени» и прочими иллюзиями.
В Советском Союзе вообще читали слишком много. В этом нет ничего плохого. Проблема возникает тогда, когда литература начинает замещать в сознании читающего реальную жизнь. Это и понятно — развлечений в СССР для молодого человека было не слишком много. Для индивидуалиста. Для парня, ориентированного на коллектив, для стремящегося влиться в стаю и стать ее частью было полное раздолье — стаи были повсюду, и они, в свою очередь, сливались в одну огромную «демократическую социалистическую молодежь», у которой был даже свой гимн: «…песню дружбы запевает молодежь, молодежь, молодежь, эту песню не задушишь, не убьешь, не убьешь, не убьешь». А для гордого одиночки — ни фига не было, кроме редких показов французских и итальянских фильмов, прошедших цензуру и нещадно порезанных ножницами блюдущих чистоту коллективного сознания редакторов.
Представления Майка о светских салонах и о том, как должен выглядеть «одиночка-герой», и пришли к нему из книг и франко-итальянских черно-белых фильмов. Фильмов было мало, поэтому Майк запомнил небольшое количество деталей костюма и поведения «настоящего современного героя-одиночки» — плащ с поднятым воротником, сигарета во рту, темные очки. Так он и пытался выглядеть — опять же по возможности. В СССР не так-то просто было найти приличный плащ, хорошие очки и сигареты, распространяющие вокруг себя таинственный, исполненный смысла дым.
Что до светских салонов, то в Ленинграде они были населены либо абсолютными мудаками и подонками из числа малоталантливых литераторов и кинематографистов (создающих бессмысленные и вялые произведения «о вечном», но при этом старающихся не выходить за рамки партийной идеологии), либо, в лучшем случае, по-настоящему талантливыми художниками — но последние очень сильно пили и, выпив, часто начинали драться.
Майку не нравились ни те, ни другие.
Да и кому они могли понравиться? Разве только карьеристам, стремящимся примазаться к «членам союза», — в первом случае, или законченному алкашу, ищущему, где выпить на халяву, — во втором. Майк не был ни карьеристом, ни алкоголиком — в начале пути. В конце, к сожалению, алкоголь победил его, как и многих его ровесников.
Не найдя себе салона по душе — а без салона жизнь Майка не была бы полной, — он устроил его в коммуналке жены Наташи на Волоколамской улице, или, как все говорили, «у Майка на Разъезжей»…
Он был центровым по духу. По сути. Он был пижоном и стилягой — оденься он даже в халат и тапочки, он бы все равно был модником, одетым в рванье. Кем и стал в конце жизни, но это уже вопрос обстоятельств, в которые он попал, точнее, в которые загнал себя сам.
Пижонство Майка было пижонством исключительно внутренним, поскольку вкуса в выборе одежды он был лишен начисто. На улице люди не оборачивались на него и не провожали глазами, как, например, Гребенщикова, который начал пижонить примерно в то же время, но делал это куда более вдумчиво и осознанно, как, впрочем, и вообще все, что делал в жизни. Гребенщиков пижонил системно, Майк — по наитию, хаотично. Гребенщиков вкладывал деньги и душу в свое пижонство, он жил этим, это была часть его творчества. Пижонство Майка происходило как бы само собой, в этом смысле он был куда сильнее оторван от реальности, чем Борис, и ему казалось, что все, что он себе нафантазировал, само собой материализовывалось в его внешнем облике.
