Позже я узнал, что так оно и было.
* * *Приехавший раньше в Россию мой сослуживец по Испании Николай Поздняков разыскал меня сразу. Он сокрушался вместе со мной по поводу расстрела Эфрона и ареста Ариадны Эфрон.
— Но ты пойми, ведь мы ничего не знаем. Мало ли что мог наделать Сергей!
Бывший «капитан Андрэ» был доволен своей жизнью в Горьком, куда его поселили вместе с его молодым испанским другом.
— У начальства ко мне совсем особенное отношение. Совсем особенное!
И хихикал, умиленный любовью к нему начальства, рассказывал, как разоблачил в Горьком румынского шпиона.
И даже из его рассказа было ясно, что человек этот никакой не шпион.
Позже я узнал, что именно Поздняков был изобретателем радикального способа борьбы с идейными противниками за границей. Жертву оглушали, клали в ванну с соляной кислотой. Через какое-то время все спускалось в канализацию. Никаких улик. Клеветники, которые вздумали бы утверждать, что Москва занимается политическими убийствами, были бы посрамлены.
Вызывавшая жалость полуслепота, болезненный вид, скелетная худоба, сходство с Ганди, приличное знание нескольких языков, в частности, латыни и греческого, общая культура — все это внушало доверие, располагало интеллигентов к откровенности. Поздняков был незаменимым и восторженным провокатором. Работал перед самой войной камерным агентом — наседкой — в лагере для интернированных иностранцев.
Под личиной давно обрусевшего (чтобы объяснить неполадки с произношением) француза «мосье Рэми» он втирался в доверие к настоящим французам, схваченным во время «освобождения» Прибалтики. Готовил их вербовку, которую завершал капитан государственной безопасности Кукин.
Позднякова так разбирало похвастать, что одного завербованного с его помощью человека он мне даже назвал.
Николай Поздняков! Отпрыск старой московской семьи, представитель просвещенного купечества, парижанин. В монографии Серова есть его портрет в юности.
* * *Запад понимает полицейское государство как систему постоянного вмешательства властей в частную жизнь граждан. А те, мол, лишь пассивные жертвы назойливого надзора.
Но уже прозорливый Оруэлл угадал, что кроме всевидящего экрана, важно добровольное доносительство. И что в нем весь ужас.
Если разговор двух друзей подслушан с помощью хитроумного устройства, полицейское государство еще не выполнило своей главной задачи. Зато, когда оба собеседника спешат наперегонки друг на друга донести, — воспитательная цель достигнута!
* * *Жизнь моей великой родины раскрывалась передо мной через отдельную бригаду НКВД, Четвертое управление, учебу у Вилли.
На перекурах, во время учений, мой взводный Новохатько, только что бывший на практике в Риге, рассказывал:
— Установили за ним, гадом, наблюдение. А он так ловко законспирировался — ну, ничего! чисто! Из дому почти не выходит. А у нас из Москвы точная на него установка. Он у нас в списке. Велели брать, не дожидаясь ничего. Взяли. Засаду устроили. Старуху какую-то замели. Врала, что молочница. Обыск чуть ни сутки делали — полы снимали, стены ломали. Так законспирировался, гад, — ничего не нашли... Отправили его, конечно, куда надо... Да, работка у нас не сахар.
— А кто он был?
— Да из этих, из филателистов. Это те, что, вроде, марки собирают. Знаем мы, как вы собираете марки...
* * *В бригаде из двух полков полного состава был всего один племянник любимца советской публики, знаменитого комика, Народного артиста республики Владимира Яковлевича Хенкина.
Сказать, что в те годы мой дядька пользовался популярностью — это еще ровным счетом ничего не сказать.
То были годы, когда в театре и кино царил принцип: лучше меньше, да лучше. Ничтожное количество фильмов и пьес одних и тех же авторов ставила горстка режиссеров, играли одни и те же актеры. Все должно было быть апробированное, самое лучшее. «Заслуженное», «народное». В сборных эстрадных концертах мелькали одни и те же имена, исполняли один и тот же апробированный репертуар.
Мой дядька был одним из самых избранных. К тому же очень талантлив.
На улице за ним ходила толпа, и не было в России человека, за исключением, пожалуй, Сталина, к которому он не мог прийти в кабинет без приглашения. Заранее смеясь, секретарши проводили его прямо к вельможе. Впоследствии это спасло мне жизнь.
Но остаться бы мне простым полковым курьезом, не случись среди наших высших начальников Михаил Борисович Маклярский, наблюдавший до войны за миром искусств.
Маклярскому страшно льстило являться к своим высокопоставленным агентам в сопровождении племянника знаменитого Хенкина.
О том, кто этот элегантный молодой человек (обязательно в штатском), он доверительно шептал хозяевам, часто хорошим знакомым моего дяди. Но будучи осведомителями, они помалкивали.
Миша давал мне мелкие поручения: «Скажите Гущину (так звали его шофера), чтобы отвез вас (давался адрес). Скажите, что от Михаила Борисовича, возьмете пакет и привезете мне».
«Пакет» был обычно небольшой запиской, часто страничкой из ученической тетради.
Помню старушку, достающую «пакет» из-за образа с лампадой.
Помню в заваленной книгами и старыми газетами комнате небритого, укутанного в плед, седого и патлатого антропософа, уже отсидевшего за свои убеждения.
В октябре 1941 года Москву могли сдать. Для оперативных групп, которым предстояло остаться в столице, нужно было срочно готовить явочные квартиры, склады аппаратуры, оружия, боеприпасов, питания для раций, продуктов. Известные соседям явочные квартиры НКВД для этого не всегда подходили.
Маклярский послал меня что-нибудь подыскать, обращаясь лишь к людям, далеким от «органов», и порядочным, чтобы не предали и не обворовали.
Я сразу подумал об одной паре теософов. Муж, преподаватель математики, был другом моего покойного брата, жена — учительница химии. Нищие святые люди. Но как уговорить их пользоваться в известных пределах доверенными им продуктами? Эти бессребреники могли, чего доброго, умереть с голоду, охраняя наши консервы. Бежать из Москвы они не собирались, заранее принимая свою «карму».
Хитрить с ними я не смел. Пришел в форме, с маузером в деревянной кобуре, и сразу сказал, где служу и о чем прошу.
Они только замахали руками. Ничего не надо объяснять. У Великих Учителей сказано, что Гитлер — воплощение мирового зла! Они сделают все, что надо. Стали показывать, куда и как спрячут продукты...
Боже, как издевался надо мной Маклярский!
Эти милые московские интеллигенты, осведомители с большим стажем, тут же настрочили на меня донос: Хенкин приходил к ним с пораженческими разговорами, говорил о возможности сдачи Москвы!
