6
Двадцать два года, с января 1968-го до октября 1990 года, времени моего отъезда в Канаду, мы встречались, писали друг другу письма, разговаривали по телефону. Местом наших встреч была главным образом Москва, гораздо реже Ленинград, иногда Таллин и Кемери и несколько раз Тарту, куда однажды пришлось ехать в командировку, и еще раз – прощаться с Ю.М. перед отъездом из России. Каждый день наших встреч я отмечала в карманных календариках. Сейчас, когда я подсчитала, сколько дней всего за эти годы мы были вместе, то получилось 485 дней, то есть всего полтора года за двадцать два года нашей любви! И только одиннадцать дней из этих 485 мы были вместе каждую минуту.
Пытаясь осмыслить наш долгий путь вместе, вижу, что отрезки этого пути не одинаковы: они разделяются событиями, настроениями, положениями. Я делю все эти годы на три периода.
Первый – это 1968–1972 годы. Второй – с 1972-го до 1985-го; и третий – с 1985 года до кончины Ю.М в 1993 году. Высшая точка первого периода – наша встреча в Кемери летом 1972 года, «три блаженных дня», как сказал Юра.
Завершает период болезнь Ю.М. осенью-зимой того же 1972 года. Моя любовь становилась все глубже, меняя меня и мой мир. Для Ю.М. это было временем, когда уходила горечь от обиды двадцатилетней давности и он постепенно начинал понимать, что наша любовь не просто счастливый эпизод в его жизни, а судьба и счастье. Он писал мне в эти годы мало и редко, чаще короткие открытки. Но интенсивная работа не прекращалась. Он всегда чувствовал бег времени, знал, к чему идет в своей работе. Так, в 1972 году он писал книжку о кино, которую любил. Считал, что она начата как популярная, а окончена как специальная. Иногда, уставая от «семиотики», начинал «вышивать», то есть, по его выражению, «разматывать» исторические «клубки». В 1971 году работал над легендой о Федоре Кузьмиче и пушкинским «Анджело».
Вспоминается история тех лет, которую я, по просьбе Юры, вычеркнула в дневнике и теперь могу привести только по памяти, приблизительно. А. Солженицын, прочитав как-то одну из ругательных статей против структурализма, сказал: «Это о Юре Лотмане». Ю. заметил, что все меньше людей называют его «Юра». Солженицын бывал у него, но рассказывал об этом Ю.М., по понятным причинам, скупо. А история была связана с передачей на Запад рукописи «Мастер и Маргарита» Булгакова.
Со вдовой Булгакова у Ю.М. были теплые доверительные отношения, и по его протекции один из молодых знакомых Солженицына взял у Елены Сергеевны роман. Почитать. На самом деле знакомый собирался передать роман на Запад, что сделало бы публикацию его в России невозможной. Ю.М сумел устыдить молодого человека, убедить его вернуть роман…
Работал Ю.М. ночами, спал мало, уставал.
И моя жизнь тоже требовала напряжения. Само по себе овладение новой для меня областью логики и, отчасти, лингвистики представляло известные трудности. Но хуже всего было то, что работа имела ведомственный характер и напрямую соприкасалась с косной бюрократической системой, где все только командовали, но никто не хотел думать. Поэтому каждый мой приход на работу в первые три года был связан с неприятными обсуждениями в Комитете по печати, жесткими сроками сдачи официальным органам материалов, с бесконечными стрессовыми сиутациями. И вот, каждое утро, спускаясь в метро, я мысленно отодвигала от себя предстоящие сложности и думала только о Юре: полчаса перед началом работы были нашим с ним временем. Я смотрела на замкнутые, печальные, озабоченные лица людей, спускающихся и поднимающихся по эскалатору, и думала, что ни один из них даже не подозревает, как я счастлива. Я желала им мысленно испытать такое же счастье.
Помню свой день рождения в 1972 году, в июне. Собрались наши обычные друзья. Но я была другая: мне хотелось быть особенно радушной, особенно приветливой хозяйкой. Я менялась. Это было время высокого подъема.
В июне 1972 года, после весенней усталости и спада научной активности, в голове Ю.М. опять кипели идеи; он надеялся, что ему будет отпущено судьбой еще десять лет, чтобы замыслы его главных работ о культуре осуществились.
Зима и весна 1972 года были временем сплошных проверок и комиссий, и он очень уставал. Рассказывал мне так: отбиваешься, отбиваешься, кажется, что победил великанов, а оказывается, то были какие-то мелкие комариные укусы. Ожидал, что им еще «врежут» за пятый том «Семиотики», и рассказывал, как сражался со старым Брагинским[19] из Института востоковедения и издательства БСЭ. Тот учил Ю.М., как нужно писать, читал ему лекции о базисе и надстройке в присутствии Дементьева[20] и Тимофеева[21]. Обсуждались при этом статьи Ю.М. для седьмого тома Краткой литературной энциклопедии (КЛЭ). Ю. ответил, что все то, что Брагинский ему внушает, он (Юра) знал еще на первом курсе университета. На что Брагинский ему: «Голубчик, так это же я вас оберегаю». И Ю.М. в ответ: «Отличие мое от вас состоит в том, что вы боитесь, как бы чего не вышло, а я – как бы не было стыдно уже через два года».
Ю.М. хорошо понимал, как и чем раздражает своих недругов, но не сдавался.
Осенью 1972 года Ю.М. заболел инфекционной желтухой, о чем коротко сообщил мне открыткой по почте. И опять: полная неизвестность, слухи о том, что он чуть ли не умирает, мои звонки его сестре Виктории Михайловне в Ленинград, доставание какого-то экспериментального лекарства, по ее просьбе и по настоянию тартуских врачей (лекарство так и не было ими применено) – и наконец спасшая меня от страхов поездка моей дочери Марины в Тарту[22]. В декабре того же года удалось поехать в командировку в Таллин и Вильнюс. Провела в Таллине три очень насыщенных работой дня. Но в шикарной по тем временам гостинице «Выру» особенно чувствовала свое одиночество. Ведь Ю. был совсем рядом, и невозможность видеть его была тяжела. Он сумел встретиться со мной на вокзале в Тарту – уже вышел из больницы, но был все еще очень слаб, – мы провели два часа в каком-то кафе у моста над Айамыгой. Я видела его мельком уже на обратном пути в Литву. Поезд должен был стоять в Тарту пять минут, но опоздал, отпустив нам вместо пяти минут всего две. Тяжела мне была эта встреча-расставание…
Большая любовь редко в жизни встречается, и нам многие завидовали. А мы делали вид, что легко принимаем сложившуюся у каждого из нас ситуацию. Однако в нашем возрасте и при наших обстоятельствах двойная жизнь не могла быть легкой. Уже года через три стало очевидно тяжкое бремя, которое мы на себя взвалили. Наше сближение обращало наши жизни дома в тяжкое мучение: уж очень труден бывал переход… Этим полны мои дневниковые записи 1971–72 годов. Говорил об этом и Ю.М.: «Наказан дома страшно – одиночеством». А о тех, кто нам завидовал, сказал как-то: «Крестную муку нашу они не видят, да и вряд ли бы согласились нести ее».
