Санька поет, а Юрка тихонько подтягивает так, как пели их предки - донские казаки, мыслями, сердцем переносясь в родные станицы, родившие их, воспитавшие бесстрашными, ловкими, привившие им любовь к хлебным привольным степям, разнотравью, лошадям, к вольному гордому краю.
Тосковал Санька редко. Обычно, в ротной палатке, на отдыхе брал в руки гитару и пел на потребу публики разные песни веселые, шутливые, даже и похабные приблатненные, прославляющие удаль и ухарство ростовских жиганов откровенно тюремный фольклор. Но когда не было долго писем из дома, когда погибал дружок из автобата или когда поднимался сволочной "афганец", тогда Санька акапелло, то есть без гитары, пел эту свою песню родной земли.
Ой, да растерял наш Дон
Сыновей своих,
Ой, да, растерял, да, ты,
наш Дон,
Да, Дон,
Ясных соколов своих...
Выводил, закрыв глаза, чисто и ясно Санька, и все притихали, понимая, что у него тоска, и, уважая это чувство, слушали. Слушали краснодарец Сашка Куц, ставрополец Димка Соколов, даже хитрый верткий узбек Марат Касымжанов, никогда не унывающий, веселый, и тот притихал, слушал, думал о чем-то своем.
Только один циничный, туповатый, здоровенный Ефим Качин, успевший, по его словам, оттянуть небольшой срок за "хулиганку", не имеющий за душой ничего святого, шипел недовольно:
- Во, блин, развылся! - и, считаясь с волей большинства, выходил из палатки:
- Цыплак! Слюни распустил. Казак сраный. К мамке на колени захотел. Здеся тебе не тама. Здеся тебе Афган, мать твою...
Но когда Санька брал гитару, он был тут как тут. Гоготал и краснел широкой рожей от удовольствия, начинал кому-нибудь рассказывать о своих доармейских похождениях в Донецке, откуда был родом. Поэтому Санька, чувствуя тоску, перестал петь казачьи песни в палатке, а уходил к Юрке, братке, земеле ростовскому. Война быстро знакомит, а тут еще и дух землячества...
- Сань, спой еще, - просил Юрка. - Вот эту, знаешь?
- Не, у нас такую не поют.
- Вот вернемся домой, сначала ко мне поедем. С родителями познакомлю, стол накроем, попоем, заодно и эту выучишь.
- А потом, через Дон, ко мне, - подхватил Санька. - У меня бати нет, только мамка. Но стол тоже накроем, песню споем, на конях поскачем. Эх... А дай-ка, братка, закурить, ох и заломило меня по дому!
Оба затягивались и мечтали:
- В Дону купнемся, а, Юрок, наперегонки, да?!
- Да...
Давно уже обменялись адресами и домой написали:
- Вот, братка у меня появился, приеду, познакомлю...
Ходили упорные слухи о готовящемся выводе войск из Афганистана, и "духи", почувствовав какую-то слабину в позиции советского правительства и поддержку мирового сообщества, стали более дерзкими, совершали глубокие рейды в расположения гарнизонов контингента, выживая, выбивая, вытесняя, вырезая шурави, гоня их со своей земли. Бей неверных!
Санька вздохнул:
- Ну что, Юрок, давай еще по одной закурим, а то я свои в роте оставил.
Юрка потянулся, достал из кармана пачку, поковырялся в ней и сокрушенно покачал головой:
- Сань, нету, кончились. Может, в роту сгоняешь?
Пригибаясь, придерживая на голове панаму, чтобы не унесло, Санька сбегал быстро. Возвращаясь с сигаретами, шел на ветер, закрывал от песчинок лицо локтем и не увидел, что дверь радиоузла висит на одной петле...
Первым их увидел дежурный офицер, зашедший в кунг радиосвязи примерно через полчаса. Юрка лежал головой на панели радиостанции. Впечатление было, что задремал он, слушая музыку из наушников, если бы не глубокая рана под левой лопаткой, да кровь из перерезанного горла не заливала все вокруг. На полу лежал Санька лицом вниз, своей кровью смешавшись с Юркиной, став кровным братом Юрки после смерти, так и не донеся братке своему выпавшую из руки, раздавленную душманской ногой пачку "Памира".
Взяли у матери на службу веселого казачонка, песенника, конника, ловкого смелого парнишку. Вернули матери ледяной бездушный цинковый "Груз-200". Когда на свежей могиле расправили ленты венков, уложили цветы, с другого берега Дона до убитой горем матери донес ветер, а может Санькина душа тихим шелестом тронула тишину наступившую:
- Ой, да, растерял, да, ты, наш Дон...
Ясных соколов своих...
На место погибших Юрки и Саньки пополнением прибыли молодые и, вскоре освоившись, один из них, занявший Санькино место, с вывертом, ловко подхватил его гитару и, дернув струны, немузыкально заорал:
- Ой, за-гу-за-гу-загулял, загулял
Мальчонка, да парень молодой, молодой...
Тинькнув, закачалась золотой спиралью струна, оборванная тяжелой рукой Ефима Качина, который не прошептал даже, а выдохнул:
- Чтобы я, падло, не видел тебя и не слышал больше, а гитару лапнешь еще раз - удавлю. Понял?!
- Понял, - пролепетал молодой солдат, испуганно глядя на катящиеся по широкому красному лицу Ефима слезы.
В наступившей пронзительной тишине стало слышно, как снаружи бил песчинками в брезент неутомимый ветер-афганец, больше похожий на песчаную бурю, чем на ветер, наводящий тоску по дому, самую острую и болезненную для солдата.
Глава 5. Черепашка
- Ха-ха-ха! - заливались, хлопая друг друга по спинам, как запорожцы, пишущие письмо султану, солдаты старослужащие. Утирали слезы, набегавшие на глаза от неудержимого хохота, и подбадривали Пашку:
- Ну-ну! Висишь ты!..
- Так заметьте, на руках вишу! Ногами уперся, задницу отставил. За балконом. Голый, как Адам... Сейчас, думаю, сорвусь! В это время ее муж к окну подошел, и в это же время этажом ниже женщина на балкон вышла на звезды посмотреть. Глянула вверх, а там... не звезды над ней висят, а...
- Обожди! - синели от смеха пацаны, валясь друг на друга. - Обожди, дай отсмеяться!
Пашка был незаменимым хохмачем во всем полку. Послушать его истории о "рейдах" по женщинам, собирались многие уставшие от грязи, боли и войны люди. Пашка был в глазах благодарных слушателей героем, не знающим отказа, имеющим оглушительный успех у женщин, гусаром, искателем приключений, попадающим в смешные ситуации и с честью и ловкостью из них выходящий.
В его неотразимости и первенстве не сомневались, как и в этой истории, когда, убегая от мужа одной женщины, он попал в объятия другой.
Смеялись там, где смешно, притихали, когда рассказ шел об интимном, и, конечно, эти байки были великолепной разрядкой для человеческой психики. Смеялись от души, истерически всхлипывая, басили и взвизгивали сорванными голосовыми связками, катались в пыли, не в силах удержаться вертикально, утыкались коротко стриженными головами друг в друга и хохотали, хохотали, хохотали, превращаясь в эти редкие минуты в простых мальчишек, каких полно в каждом дворе и городах их детства, и забывали мальчишки в эти моменты о пройденных тропах войны и о тех дорогах, что далеко не каждому дано будет пройти до конца в Афганистане. Смеялись до колик в боку и, наверное, полопались бы совершенно. А скорее всего не поверили бы, если бы Пашка признался, что на самом-то деле у него была одна-единственная девчонка. Да и то едва-едва целованная.
