В ту же ночь, в половине второго, я получил от Штюрмера следующее письмо:
«Милостивый государь Михаил Владимирович. До сведения моего дошло, что в сегодняшнем заседании Госуд. Думы Милюков в своей речи позволил себе прочитать выдержку из газеты, издающейся в одной из воюющих с нами стран, в которой упоминалось августейшее имя ее императорского величества государыни императрицы Александры Феодоровны в недопустимом сопоставлении с именами некоторых других лиц, причем со стороны председательствовавшего не было принято никаких мер воздействия.
Придавая совершенно выдающееся значение этому обстоятельству, небывалому в летописях Госуд. Думы, и не сомневаясь в том, что вами будут приняты решительные меры, я был бы весьма признателен вашему превосходительству, если бы вы сочли возможным уведомить меня о поставленном решении вами».
Одновременно Штюрмер прислал и другое письмо, в котором он просил доставить ему копию стенограммы без цензуры председателя, сообщая, что «эта речь может быть предметом судебного разбирательства».
Начальник думской канцелярии Глинка рассказывал мне, что в этот вечер на квартире Штюрмера происходило совещание министров. Штюрмер настаивал на роспуске Думы, но в результате ограничились полученными мною письмами, а министр юстиции Макаров не нашел в словах Милюкова состава преступления и отказался привлечь его к суду.
После писем Штюрмера я получил еще письмо от министра двора, графа Фредерикса. Он напоминал мне, что я ношу звание камергера, и тоже просил уведомить, какие шаги я собираюсь предпринять по поводу упоминания имени императрицы. Штюрмеру я ответил, что председатель Думы не обязан уведомлять о своих действиях председателя совета министров, и послал ему полную стенограмму речи Милюкова. Фредериксу я официально ответил то же самое, но, кроме того, послал ему другое письмо, как человеку, которого я ценил, и сообщил, что в стенограммах для печати имя государыни не было упомянуто.
Следующее заседание открылось заявлением Варун-Секрета, который объяснил свои действия накануне незнанием немецкого языка и тем, что стенограмма речи Милюкова была доставлена ему с пропуском немецких слов. Признавая себя, однако, виновным в недостаточном внимании к словам оратора, Варун-Секрет сложил с себя звание товарища председателя Думы.
В начале января приехал с фронта генерал Крымов (* Известный кавалерийский генерал. Во дни корниловщины покончил с собой, будучи арестован в Зимнем дворце. Н. Р.) и просил дать ему возможность неофициальным образом осветить членам Думы катастрофическое положение армии и ее настроения. У меня собрались многие из депутатов, членов Госуд. Совета и членов Особого Совещания. С волнением слушали доклад боевого генерала. Грустной и жуткой была его исповедь. Крымов говорил, что, пока не прояснится и не очистится политический горизонт, пока правительство не примет другого курса, пока не будет другого правительства, которому бы там, в армии, поверили, не может быть надежд на победу. Войне определенно мешают в тылу, и временные успехи сводятся к нулю. Закончил Крымов приблизительно такими словами:
«Настроение в армии такое, что все с радостью будут приветствовать известие о перевороте. Переворот неизбежен, и на фронте это чувствуют. Если вы решитесь на эту крайнюю меру, то мы вас поддержим. Очевидно, других средств нет. Все было испробовано как вами, так и многими другими, но вредное влияние жены сильнее честных слов, сказанных царю. Времени терять нельзя».
Крымов замолк, и несколько секунд все сидели смущенные и удрученные. Первым прервал молчание Шингарев:
— Генерал прав — переворот необходим… Но кто на него решится?
Шидловский с озлоблением сказал:
— Щадить и жалеть его нечего, когда он губит Россию.
Многие из членов Думы соглашались с Шингаревым и Шидловским: поднялись шумные споры. Тут же были приведены слова Брусилова: «Если придется выбирать между царем и Россией — я пойду за Россией».
Самым неумолимым и резким был Терещенко, глубоко меня взволновавший. Я его оборвал и сказал:
— Вы не учитываете, что будет после отречения царя… Я никогда не пойду на переворот… Я присягал… Прошу вас в моем доме об этом не говорить. Если армия может добиться отречения — пусть она это делает через своих начальников, а я до последней минуты буду действовать убеждениями, но не насилием…
Много и долго еще говорили у меня в этот вечер. Чувствовалась приближающаяся гроза, и жутко было за будущее: казалось, какой-то страшный рок влечет страну в неминуемую пропасть.
Приблизительно в это время довольно странное свидание произошло у меня с в. к. Марией Павловной.
Как-то поздно вечером, приблизительно около часу ночи в. к. вызвала меня по телефону.
— Михаил Владимирович, не можете ли вы сейчас приехать ко мне?
— Ваше высочество, я, право, затрудняюсь: будет ли это удобно в такой поздний час… Я, признаться, собираюсь идти спать.
— Мне очень нужно вас видеть по важному делу. Я сейчас пришлю за вами автомобиль… Я очень прошу вас приехать…
Такая настойчивость меня озадачила, и я просил разрешения ответить через четверть часа. Слишком подозрительной могла показаться поездка председателя Думы к великой княгине в час ночи: это было похоже на заговор. Ровно через четверть часа опять звонок и голос Марии Павловны:
— Ну, что же, вы приедете?
— Нет, ваше высочество, я к вам приехать сегодня не могу.
— Ну тогда приезжайте завтра к завтраку.
— Слушаю-с, благодарю вас… Завтра приеду.
На другой день на завтраке у великой княгини я застал ее вместе с ее сыновьями, как будто бы они собрались для семейного совета. Они были чрезвычайно любезны, и о «важном деле» не было произнесено ни слова. Наконец, когда все перешли в кабинет и разговор все еще шел в шутливом тоне о том, о сем, Кирилл Владимирович обратился к матери и сказал: «Что же вы не говорите?»
Великая княгиня стала говорить о создавшемся внутреннем положении, о бездарности правительства, о Протопопове и об императрице. При упоминании ее имени она стала более волноваться, находила вредным ее влияние и вмешательство во все дела, говорила, что она губит страну, что благодаря ей создается угроза царю и всей царской фамилии, что такое положение дольше терпеть невозможно, что надо изменить, устранить, уничтожить…
Желая уяснить себе более точно, что она хочет сказать, я спросил:
— То есть, как устранить?
— Да я не знаю… Надо что-нибудь предпринять, придумать… Вы сами понимаете… Дума должна что-нибудь сделать… Надо ее уничтожить…
