Тяжкие воспоминания о яблочном набеге я на следующий же день в школе выразил в стихотворной форме:
В Архимандритский старый яблоневый сад
Залезли мы, как глупые и гадкие воришки.
Соль бертолетовую всем всадили в тощий зад,
Прожгли насквозь потертые штанишки!
Позорно провалившийся яблоневый набег был завершающим аккордом в безвозвратно уходящем в прошлое жизненном отрезке мальчишеского озорства. Озорство это никак не вязалось с общей гнетущей атмосферой страха и неуверенности в завтрашнем дне. Почти ежедневно в школу приходили напуганные и заплаканные ученики. Их отцов уводили неизвестно куда грубые, хамоватые энкавэдэшники. Плановые аресты не обошли стороной и отца. Его забрали прямо с работы, на ремонтно-механическом заводе. Он пришел туда много лет назад простым слесарем. С годами вырос до начальника цеха. Входил в состав партийного комитета завода. К счастью, отца продержали в тюрьме относительно недолго, благодаря редчайшему, почти неправдоподобному стечению обстоятельств. Директор завода был приятелем начальника Полтавского городского отделения НКВД. Он сразу же обратился к нему с ходатайством о пересмотре дела, поскольку отец пользовался его абсолютным доверием и был фанатично предан советской власти. Кроме того, оказалось, что отца перепутали с однофамильцем (с того же предприятия). Одновременно мама, в полном отчаянии, обратилась к директору перчаточной фабрики, где работала модельером. Директор была женой этого самого энкавэдэшника. Она обещала маме свое содействие. Можно лишь предполагать, что именно заставило несгибаемого чекиста дать обратный ход аресту. Один нереально счастливый случай из сотен тысяч! Но через несколько дней с ордером на руках мама и я вошли в грязную и зловещую проходную пересыльной тюрьмы. Долго длилась процедура оформления… Многие события моей жизни стерлись или потускнели. Но момент появления отца, когда за ним захлопнулись врата тюремного ада, я запомнил навсегда. Он вылился в стихотворный крик души:
Дорогой мой отец возвратился домой,
Унося страшный привкус тюряги с собой,
Его совесть чиста, не виновен ни в чем,
Но его полоснули кровавым мечом.
А за что миллионы невинных людей
Загоняют в кромешную тьму лагерей?
Так злобный тиран своей цепкой рукой
«Талантливо» правит Советской страной.
Он стаей звериной себя окружил
Искусных копателей братских могил.
Когда я прочитал родителям эти обличительные строки, они пришли в ужас. Рукопись моментально была уничтожена. Отец под впечатлением свежих воспоминаний рявкнул:
– Ты сошел с ума! Твои крамольные стихи ничего не изменят. А ты подумал о маме и сестре? Все мы можем из-за тебя угодить в тюрьму или лагерь! Тебе мало того, что произошло со мной? Уймись, наконец. Пора тебе становиться мужчиной. Какие испытания будут впереди, никто не знает. Хочу надеяться, что ты начнешь меня понимать.
При отцовском немногословии это была длинная и выстраданная тирада. Мне она глубоко врезалась в память. Само стихотворение, несмотря на предостережение отца, я восстановил на небольшом клочке бумаги. Для конспирации изменил почерк и, конечно же, не поставил подпись. А затем спрятал в укромном месте подальше от дома. Память по сей день сохранила каждое слово…
Тем временем провинциальные будни шли своим чередом. Но их размеренное течение все чаще нарушалось слухами о врагах народа, которыми кишела вся страна, о раскрытии бесчисленных заговоров, о массовых арестах и расстрелах. Зловещие слухи переплетались с бодрой пропагандой прессы, кино, радио о великом счастье жить, учиться и трудиться в нашей самой замечательной и справедливой стране.
Клара Лучко – будущая звезда
В школе завершалось учебное полугодие. Шло соревнование между классами за лучшие показатели по успеваемости. Наш класс был на редкость однородным и сплоченным. Сказывалась довольно ровная социальная родительская среда: интеллигенция, служащие и рабочие высокой квалификации. Многие мои одноклассники отличались разнообразными способностями. Особенно выделялась своим артистическим талантом Клара Лучко[12], уроженка живописного села Чутово под Полтавой. В школе ее ласково называли Чудова дева. Удивительно скромная, стеснительная, Клара преображалась, когда пела, танцевала, декламировала стихи, играла в спектаклях школьной самодеятельности. Она была, не по возрасту, самой высокой ученицей не только в классе, но и школе. Высокий рост сочетался с очень тонким станом. В нее были влюблены буквально все мальчишки школы. В том числе и я. Неуклюжая попытка подружиться с ней потерпела фиаско. Ее юное сердце было занято белобрысым голубоглазым мальчишкой из класса ниже. Он тоже был очень высоким. Поэтому рядом они смотрелись довольно гармонично.
Неосознанное чувство ревности к сопернику, покорителю ее сердечка, потребовало стихотворной эпиграммы:
К нам жирафа забрела
Из Килиманджаро!
Догадались, кто она?
Это – Лучко Клара.
Кстати, имя Клара нетипично для украинских традиций. Но в те годы обычай давать детям имена видных революционеров считался проявлением пролетарского интернационализма. Клара Цеткин, Роза Люксембург, Карл Либкнехт… Были и менее благозвучные имена! А кличка Жирафа стала как бы ее вторым именем. Клара вначале на меня за это обиделась. Но вскоре сменила гнев на милость. И с доброй улыбкой заявила, что больше всех животных на свете ей нравятся именно жирафы. Ведь это самые стройные, красивые и добрые создания далекой Африки! Клара запомнилась мне на редкость воспитанной и доброжелательной. Если память не изменяет, ее родители были представителями сельской интеллигенции (руководители то ли совхоза, то ли колхоза в Чутово).
Второе посвящение Кларе сочеталось с небольшой лестью с моей стороны, хотя и вполне искренней:
Наша школа номер два первая в Полтаве,
В ней ведь учится красотка и певунья Клара.
Всех талантов в ней не счесть, это сразу видно,
Быть актрисой ей большой, это очевидно.
Как в воду глядел! Первый и последний раз я оказался провидцем и оракулом. Кто мог предвидеть, что спустя многие годы она станет любимой народной артисткой огромной страны! Но еще накануне ее первых выступлений в художественной самодеятельности я стал рисовать и развешивать красочные объявления о том, что выступает великая артистка… Точно не помню, по какому случаю мы однажды обменялись с ней на память незатейливыми открытками. Каллиграфическим почерком, в свободном пространстве между цветочками и птичками, она написала: «Стихотворцу Даниилу шлет привет и поздравления с праздником забредшая в школу Жирафа из Килиманджаро». Текст моей открытки на фоне архитектурного антуража звучал как признание: «Самой лучшей девушке на свете от безнадежно влюбленного Даниила». Однако в искреннем признании была скрыта одна оговорка, не подлежащая оглашению.
