Насколько левацкой была атмосфера этого трудового лагеря, можно судить по первому дню нашего прибытия.
После полуторасуточной езды на поезде, притом сидя, а я еще с ребенком на руках, мы наконец приехали на место нашего перевоспитания. Не успели выгрузиться, как нам объявили, что всем взрослым нужно тут же взять лопаты и идти рыть канал, багаж отправят на место нового жилья на машинах. Дочка, которая была привязана у меня за спиной, заплакала, когда я попыталась передать ее незнакомым людям. Поэтому меня и других мам маленьких детей освободили от работы, и мы поехали с багажом на базу. Остальные вернулись только затемно. Все наскоро поужинали, затем было созвано собрание, на котором объявили, что супруги не могут жить вместе. Дети оставались с матерями, но жилье наше располагалось в деревне, в двадцати минутах ходьбы от основной базы. Это значило, что каждый день мы должны ни свет ни заря вставать вместе с детьми, идти по полям на базу, за пять минут наскоро завтракать и затем вливаться в общую толпу работяг. А у меня на руках двухлетняя дочка и семилетний сын. Таким образом, «трудовое воспитание» начиналось в пять утра, кончалось в десять вечера, после чего мы с детьми должны были еще тащиться в деревню, где нас со всех сторон атаковали голодные собаки. Чтобы защитить детей, все мамы с малышами на руках вставали в один круг. Старшие дети, вроде моего семилетнего сына, стояли внутри этого круга, навзрыд плача и крича от испуга. Невеселая картинка. Такой режим рабского труда морально и физически не мог выдержать никто из нас, ни матери, ни дети. Мой муж, который жил отдельно на базе, старался помочь мне справиться с двумя детьми, но его вскоре отослали в другой район, откуда он не мог приходить к нам.
С первых дней начальство объявило, что дети, как и родители, должны пройти перевоспитание, они должны питаться той же грубой пищей, что и родители, ни сладостей, ни другой детской еды им не полагается. Мою двухлетнею дочку это обрекало на голод. Грубую пищу она просто не переваривала, а ничего другого не было. Она целыми днями плакала. Через два месяца у нее началась хроническая дизентерия, еще через несколько месяцев она перестала расти. А я тем временем должна была работать на кухне по шестнадцать часов в день. Жизнь была до того беспросветной, что я однажды даже подумала, зачем я дала жизнь этому ребенку. Случилось это, когда через несколько месяцев мой муж пришел навестить нас. Он не мог выдержать бесконечного плача ребенка, в ярости схватил дочку в охапку и унес в отдаленный угол, где шлепал ее, пока она не перестала плакать. Когда он вернул мне малышку, из ее слабой груди слышался приглушенный хрип.
Слезы полились из моих глаз, я сначала подумала: зачем так страдать ребенку, — но, когда еще раз посмотрела на тихо стонущую у меня на руках девочку, дала себе слово, что спасу ее во что бы то ни стало. После этого я билась целых семь лет, чтобы вырвать дочку из цепких лап смерти.
Больная дочка перед возвращением в Пекин, провинция Цзянси, лето 1971 г.
Простые человеческие чувства, переживания, эмоции — все это было сознательно забыто и подавлено тяжелым трудом. Меня сначала поставили на земляные работы, а через несколько месяцев перевели на кухню: я топила печь, таскала на коромыслах воду из примитивного колодца, больше ста больших ведер в день. Физический труд для меня был не в новинку, я привыкла к нему еще со времен Интердома, а затем была в китайской деревне три раза, по несколько месяцев каждый раз. Поэтому, в отличие от многих изнеженных сотрудниц нашего учреждения, я считалась знающим и усердным тружеником. Сама же я старалась тяжелой работой заглушить невеселые думы.
На кухне главными поварами были два шеф-повара, которые еще в старые времена прошли весь путь от подмастерья до шефа. Оба принимали участие, когда меня избивали в Пекине. Поначалу мы очень настороженно отнеслись друг к другу. Но через несколько дней они увидели во мне своего человека и по собственной инициативе протянули мне дружескую руку — извинились передо мной. Я знала, что эти полуграмотные рабочие никакие счеты со мной не сводили и не могли сводить, они были настроены против меня образованными интеллигентами, многие из которых знали меня не один год, а некоторые даже считались моими друзьями. Оба шефа стали помогать мне спасать детей — подкармливали дочку и сына, оставляли их на кухне, когда я работала в поле. Они даже с помощью другого рабочего, который каждый день ездил в уездный город на велосипеде за продуктами, исподтишка добывали для меня кое-какую детскую еду. Мои дети научились молчать и скрываться от взрослых на складе, где лакомились полученными через поваров сладостями. Чтобы искупить передо мной свою вину, эти рабочие стали тайно обучать меня своему ремеслу — готовить китайскую пищу. Я высоко это оценила, поскольку знала, что по китайским обычаям мастера не могли обучать своему искусству даже своих дочерей, так как те не являлись их прямыми наследниками. Простые люди, поняв, что ошибались, могли открыто в этом признаться и извиниться перед своей жертвой; высокообразованные интеллигенты очень редко достигают уровня великодушия этих людей. Такой вывод я сделала тогда из наших отношений.
«Революционизация вместо механизации!» — в трудовом лагере был провозглашен такой лозунг, чтобы вконец измотать «вонючую интеллигенцию». И вот у тракторов отключаются моторы, а мы при помощи толстых канатов тянем трактор по водным рисовым полям. После такой работы на ногах появляются бесчисленные раны, так как поля находятся на дне озера, острые края ракушек, корни растений и просто разные камни не щадили наших ног. Но руководители гнали своих жертв на водные поля, даже если на ногах появлялись гнойные раны. Однажды мы, женщины, не выдержали и пошли на поле в высоких резиновых сапогах; нас тут же заставили снять сапоги и войти в воду босиком.
«Не распрямляться двести метров!» — при посадке риса мы сгибаем тело под острым углом и не имеем права поднимать головы «от края до края» поля. После одного такого «забега», когда я наконец добралась до конца прохода и начала медленно разгибаться, у меня вдруг закружилась голова, и я упала. Как будто кто-то острым молотком стукнул меня по голове. Когда я привела в себя, оказалось, что шейные позвонки не желают работать — они были полностью парализованы, голова не поднималась и моталась в разные стороны, как растения на ветру. По утрам сильно тошнило, язык не поворачивался, губы немели, было трудно говорить. Но я должна была трудиться и заботиться о детях, особенно о больной дочке.
Спасла китайская медицина. Китайские врачи поставили диагноз: острые спазмы сосудов от физического удара. Я, опираясь на слабые плечи восьмилетнего сына, почти каждый день ходила в поселок к врачу, который лечил меня акупунктурой и точечным массажем. Через два месяца шея постепенно стала выпрямляться, еще через четыре месяца голова почти полностью поднялась. Однако эта болезнь потом постоянно давала о себе знать частыми обмороками, головными болями, сильными головокружениями и рвотой.
