Сапоги перебрались в дом после жуткого ливня. Они удобные, и зимой я, быстро сунув в них ноги, иду ловить нашего кролика. Кролика мы держим в клетке, но днем выпускаем побегать на заднем дворе. Раньше у мужа были почти такие же сапоги, и поначалу казалось, будто это они и есть. Но эти принадлежали отцу.
Когда я была маленькая, я любила ходить по дому в отцовских ботинках и твердо верила, что когда-нибудь и у меня будут такие же ноги. Отец меня не разубеждал, хотя, учитывая, что ботинки у него были тринадцатого размера, это было маловероятно. Отец не любил разрушать иллюзии.
Я рассказала Элизабет правду о смерти деда. Умер он до ее рождения, и потому я не знала, нужно говорить или нет. Однако мне не хотелось, чтобы она узнала о его самоубийстве от чужих людей. Когда ей исполнилось шесть лет, я ей сказала:
— Ты ведь знаешь, что твой дедушка умер.
— Да.
— Он покончил жизнь самоубийством.
— Что такое «самоубийство»?
— Это когда человек сам лишает себя жизни.
Она кивнула, и я решила было, что самое страшное позади.
— Как это случилось?
— Ну, у него были кое-какие неприятности…
— Нет, — перебила она. — Как? Он зарезался или повесился?
— А! — сказала я, пытаясь сообразить, как бы так сказать про пистолет, чтобы вышло не слишком ужасно. И ничего путного не придумала:
— Он застрелился.
— А куда застрелился? — спросила она, изобразив пистолет пальцем и помахав им в воздухе.
К такой реакции я оказалась явно не готова.
— В голову, — сказала я, опережая вопрос.
— А куда в голову?
— Мы точно не знаем, — сказала я.
Дочь разогнула ладонь.
Природа самоубийства постыдна. В семьях, где произошло самоубийство, обычно это скрывают. Порой даже пишут в свидетельствах о смерти другую причину. Не могу передать, как же я винила себя, и продолжалось это до тех пор, пока не покончил с собой один мой дальний знакомый, оставив жену и шестнадцатилетнего сына.
«Что они ему сделали?» — неожиданно для себя подумала я тогда.
Мысль меня потрясла, и я заплакала.
В первом классе в школе, где учится моя дочь, выбирают «Человека недели». У каждого ученика есть свой небольшой стенд, где он вывешивает портреты домашних, а на уроке рассказывает о них классу.
— Как сегодня прошел урок? — спросила я.
— Отлично, — ответила дочь.
При мелькнувшей вдруг мысли о том, что она там рассказала, у меня екнуло сердце. Не желая выдать свои опасения, я начала издалека:
— И что же ты рассказала про бабушку Джинни?
— Что она живет на Гавайях и присылает подарки.
— А про папу?
— Что он коммерческий директор и печатает книжки.
— А про дедушку?
— Что он застрелился из пистолета и выстрелил в голову.
— И что же сказала учительница?
— Учительница сказала: «О!»
Пока я писала эти последние страницы, Элизабет проснулась и, накинув на плечи любимое легкое одеяло, пришла ко мне.
— «Природа…» — прочла она вслух и запнулась.
Я понадеялась, что следующего слова ей не прочесть, — оно было слишком для нее длинное и вряд ли попадалось в учебниках третьего класса.
— «…самоубийства», — дочитала она до конца.
Я сидела, не зная, что сказать.
— Неплохо звучит для названия.
Я с трудом заставила себя не свернуть на другую тему сию же секунду:
— Что такое, по-твоему, самоубийство?
После первого разговора мы этого ни разу больше не касались.
— Это то, что сделал дедушка.
— Как ты думаешь, почему он так поступил?
— Потому что не справился с жизнью. К тому же он пил, вот мозги у него и поехали. — И она с выражением повторила это слово: — Поехали.
Элизабет рассмеялась, обняла меня и слегка куснула за плечо:
— Вроде как мои зубы.
— Зубы? — отчего-то встревоженно спросила я.
— Слишком их у меня много, вот они друг на друга и наезжают. — Она широко разинула рот, как в кабинете у ортопеда.
На девятый мой день рождения отец купил мне велосипед. Он приехал с друзьями в машине на старую ферму, где мы жили тогда с мамой, у которой вот-вот должен был родиться мой сводный брат Джесс, и двумя сводными сестрами, Эллен и Марой. Отец отвез меня в «Швинн», и я выбрала себе велосипед. Кто еще приехал тогда в компании с отцом, не помню. Отец страшно радовался оттого, что может выполнить мою просьбу, а я радовалась велосипеду. У него было сверкающее красное седло и фары, которые, конечно же, сразу перестали гореть, но сам велосипед прослужил долго. Отцу захотелось, чтобы я тут же села и его опробовала. Сначала мне было неловко рулить по парковке перед всей компанией. Но едва я, приналегши на педали, ощутила скорость, я тут же о них забыла.
В то время отец уже стал знаменитым. Я этого не понимала. Мне хотелось только одного — чтобы он побыл со мной подольше, но он, конечно, уехал. Уехал со всеми этими веселыми, нарядными людьми. Я же утешилась мыслью, что можно сесть в автобус и самой приехать к нему в гости.
Конец дня рождения прошел хорошо, разве что от руля заболели руки, и я почувствовала это, когда принялась махать вслед увозившему его автомобилю.
Вокруг нашей фермы было тридцать пять акров земли, где повсюду цвели полевые цветы, которые я считала личным себе подарком небес, ничем передо мной не провинившихся и не виноватых в моем одиночестве, а, наоборот, существовавших лишь для того, чтобы и дальше дарить подарки, вроде новых теплых и солнечных дней. День завершился внесением тоненького самодельного песочного торта с белым кремом, украшенного пластмассовыми балеринками, которые держали зажженные свечки. Мама подарила мне блокнот для дневника. Я успела сделать в нем несколько записей, а потом потеряла. Потеряла потому, что тогда все мои душевные силы уходили — а временами уходят и сейчас — на то, чтобы поддерживать внутреннюю связь с отцом и не дать погибнуть крохотной искорке надежды, которая зародилась во мне той весной. Она живет во мне и по сей день.
В этом, 1995 году мама прислала мне на день рождения светлые, цвета утреннего неба, розы в обрамлении белых маргариток и папоротника. Маргаритки были любимыми цветами отца. Вазу с букетом, хоть она и была тяжелая, я легко удержала в одной руке. Надежда всегда легка.
Я пытался придумать, как лучше сказать ей про смерть отца, чтобы поменьше боли, но смерть словами не замаскируешь. В конце всех этих слов все равно кто-то мертв.
