Лицо Буловатского покрылось мертвенной бледностью, и Полбину даже показалось, что он видит в зеркале капельки пота, выступившие на носу ученика. Полбин взглянул на высотомер, отметил потерю высоты и нащупал запасную ручку, как вдруг почувствовал, что самолет пошел ровнее. Шарик управления газом двинулся вперед - значит, Буловатский догадался увеличить скорость. Понимает высоту надо сохранять.
- Правильно! - крикнул Полбин в переговорное устройство. - Горизонт держи! Смотреть вперед!
Ножными педалями он помог ученику выровнять крен. Буловатский зафиксировал это положение.
- Убери газ. Держи тысячу четыреста!
В зеркало было видно, как Буловатский бросил взгляд на счетчик оборотов. Стрелка на нем остановилась против указанной Полбиным цифры.
- Молодец! Иди по прямой...
Что-то похожее на улыбку мелькнуло на все еще бледном лице Буловатского. Он почувствовал власть над самолетом, понял, что машина подчиняется ему. "Я лечу, я! Сам лечу!" - говорили его глаза, заблестевшие радостью первой удачи.
- Так. Хорошо! Так, - приговаривал Полбин, как бы подтверждая: "Да, летишь. Сам летишь..."
Потом он окинул взглядом землю, затянутую голубоватой дымкой, увидел крохотный аэродром с разбегающимся самолетом и приказал:
- Левый разворот! Ручку влево. Ногу не забудь... Самолет развернулся не совсем идеально, почти без крена, "блинчиком", но это вызвало на лице Буловатского уже настоящую улыбку радости.
"Вот тебе и признаки скованности", - подумал Полбин, испытывая неудержимое желание сказать ученику тут же, немедленно, что-то хорошее, теплое.
Между тем Буловатский освоился настолько, что уже стал различать землю, нашел глазами аэродром и самостоятельно сделал новый разворот в его сторону.
- Будешь сажать? - с улыбкой спросил Полбин.
- Ой, нет! - по-детски испуганно воскликнул Буловатский. Он вспомнил, что в кабине инструктора нет ручки управления, и очарование полета разом покинуло его. Он ни за что не посадит машину, разобьется сам и погубит инструктора.
- Ладно. Внимание! - сказал Полбин, вставляя в гнездо запасную ручку. Беру управление.
Щеки Буловатского надулись и тут же опали, - видимо, он облегченно вздохнул. Покачав ручку вправо и влево, Полбин ощутил, что она совершенно свободна. Ученик перестал зажимать управление.
Навстречу снижающемуся самолету быстро неслась зеленая трава аэродрома.
Глава V
Никому, кроме Федора Котлова, не сказал Полбин о том, каким образом ему удалось преодолеть "скованность движений" Буловатского. Он не считал примененный им прием правильным с точки зрения летной педагогики. Ученик мог совсем потерять голову, чувство боязни стало бы постоянным, и тогда его пришлось бы действительно отчислить из школы как безнадежного.
Идя на этот не предусмотренный никакими инструкциями шаг, Полбин рассчитывал на одну подмеченную им особенность характера Буловатского. Молодой белорус принадлежал к тем людям цельной и крепкой натуры, которые в минуту опасности, грозящей не только им, но и окружающим, забывают о себе и думают прежде всего о других. Правильность этого расчета подтвердил потом сам Буловатский. Когда машина приземлилась, он сказал Полбину: "Я так боялся, что разобью на посадке машину и вас... пока лечу".
Товарищам Буловатский не рассказал ничего. Так до самого выпуска никто и не узнал, благодаря кому комсомолец Дмитрий Буловатский, находившийся под угрозой списания на землю ("в технари или интенданты пойдете", - говорил в таких случаях Рубин), все же надел синий френч летчика Военно-Воздушных Сил.
Полбин был доволен и горд тем, что в его комсомольской группе ни одного курсанта не отчислили по неспособности к летному делу.
Подошло время отпуска. Звонарев уложил свой саквояж, перекинул через плечо гармонь в новом чехле из парашютной сумки, с блестящими замочками, и укатил на родину, в один из южных украинских городов.
Полбина и Котлова премировали санаторными путевками. Но они, посовещавшись, пошли к комиссару школы и попросили "чего-нибудь попроще".
Тогда им дали путевки в институт физических методов лечения, который находился в Чернигове. И они поехали в Чернигов.
Дорога заняла больше суток, так как нужно было ехать с пересадками. На станциях Полбин и Котлов пили чай с черными соевыми коврижками, играли в домино. Они чувствовали себя несколько стесненно от пристальных взглядов, которыми сопровождали их пассажиры, кондуктора, буфетчики. Недавно введенная новая форма Военно-Воздушных Сил - темносиняя шинель, голубые петлицы, нарукавный знак в виде раскинутых крыльев со скрещенными посредине мечами привлекала всеобщее внимание. Особенно заглядывались на двух молодых летчиков девушки и мальчишки-подростки. Поезд пришел в Чернигов ночью. После недолгого блуждания по слабо освещенным улицам Полбин и Котлов вышли к центру города и нашли "инфизмет". В длинном коридоре у тумбочки с лампой, положив голову на спинку глубокого кресла, дремала пожилая женщина. Голова ее была повязана белым платком, руки покойно скрещены на груди. Не разнимая их, женщина поднялась навстречу вошедшим.
- До нас, чи що? - спросила она певучим голосом, в котором совсем не было сонных ноток.
- Наверное, до вас, мамаша, - ответил Котлов и стал расстегивать шинель, чтобы достать документы.
- С путевками, мабуть, - сказала женщина, останавливая его жестом. - Що ж с вами робить?
- А что?
- Та нема ж никого в канцелярии... Ранком с девяти будут.
Женщина выкрутила фитиль лампы. Темнота торопливо отбежала в оба конца коридора, и тотчас в одном из них раздался голос:
- Кто там, Степановна?
Где-то в глубине коридора открылась боковая дверь, прямоугольник света лег на пол, покрытый узкой ковровой дорожкой.
- Хиба вы не спите, Мария Николаевна? А я думала, спите. Тут ось новенькие приехали...
В прямоугольнике света появился женский силуэт, и тот же голос произнес:
- Идите сюда, товарищи.
Осторожно ступая по ковру, задевая плечами за листья фикусов, расставленных вдоль стен, Полбин и Котлов пошли на свет.
- Только дверь не закрывайте, - крикнул Котлов, - а то мы без ориентира собьемся с курса.
- Хорошо, - ответили из темноты. Они вошли в ярко освещенную электрической лампочкой комнату. Прикрывая дверь, Полбин успел заметить на ней табличку с надписью: "Дежурная сестра. Чергова сестра".
Комната была небольшая, с одним широким окном, снизу до половины закрытым белой занавеской на шнурке.
За столом, придвинутым одним краем к окну, стояла Мария Николаевна, оказавшаяся совсем молоденькой девушкой лет двадцати. На ней был белый, сильно накрахмаленный халат и такая же повязка на голове. Повязка туго охватывала остриженные по моде волосы: они были ровно подрезаны чуть ниже маленьких розовых ушей, а лоб прикрывала русая челочка, проходившая уверенной прямой линией над самыми бровями.
