Уже первый его парламентский дебют прошел для него далеко не бесследно. Сессия сейма была вскоре закрыта. Он воспользовался роздыхом, чтобы отпраздновать свадьбу и совершить со своей молодой женой свадебное путешествие в Италию. Как раз в это время в Венеции гостил король. Бисмарк направился туда и счел нужным испросить у короля аудиенцию. Он был приглашен к столу и имел с королем продолжительный разговор о прусских и общегерманских делах. Мы знаем уже, что отец Бисмарка вращался в придворных сферах. Сам Бисмарк, когда поступил впервые на государственную службу, был представлен принцу Прусскому, то есть позднейшему германскому императору, вместе с товарищем по службе, столь же рослым, как он. Принц сострил по этому поводу: “Ну, юстиция, по-видимому, вербует себе рекрутов по мерке, установленной в гвардии”. Словом, Бисмарк был уже известен королю, а его смелая защита в парламенте консервативных принципов побудила короля ближе сойтись с будущим германским канцлером. Встреча в Венеции привела к тому, что Бисмарк вскоре стал почти своим человеком при дворе.
Настали мартовские дни. Революция торжествовала. Ее знамена развевались на берлинских улицах. Хотя правительственные войска победили, но король счел более благоразумным их отозвать. Внешний порядок поддерживался в столице национальной гвардией. Двор был сильно смущен.
Что делает в это время Бисмарк? После своего дебюта в качестве народного представителя, после свидания в Венеции он, очевидно, уверился, что избранная им программа наиболее соответствует его целям. В своих первых парламентских речах он высказывался еще сравнительно умеренно, но теперь он окончательно и со свойственной ему решительностью из народного представителя превращается в правительственного деятеля, в защитника прав короны от прав народа. Деятельность его становится лихорадочной. Он основывает консервативные газеты, составляет верноподданнические адреса, произносит в разных собраниях речи, направленные против революционного движения, приглашает сельский люд воздержаться от участия в народном движении. Приведем некоторые характерные факты. Пресловутая “Крестовая газета”, наиболее энергический орган прусских юнкеров, основана именно в это время по почину Бисмарка. В разгаре мартовского движения, когда двор не знал, на что решаться, Бисмарк старался всех ободрить. Как-то однажды вечером все сидели в мрачном настроении духа. Между прочими присутствовал и старый генерал Меллендорф. Зашла речь о том, что делать. Мнения расходились, и в общем господствовала полная нерешительность. Бисмарк, сидевший возле фортепиано, вдруг забарабанил походный марш. Тут Меллендорф вскочил со стула и обнял его, воскликнув: “Вот что нужно”. Этот факт нами рассказан со слов самого Бисмарка. Прославился он в это время еще изречением, которое он поминутно повторял: “Прежде всего надо разрушить дотла все большие города, эти очаги революции”, – так что ему даже была присвоена кличка “разрушитель городов”. Правительство, пребывая в нерешительности, постоянно созывало и распускало парламент. Деятельность Бисмарка показалась народным представителям настолько подозрительной, что его не избрали. Он вознаградил себя, как мы видели, внепарламентскою деятельностью. Но в начале 1849 года он снова был избран, правда, ничтожным большинством голосов. Тут он опять произнес целый ряд речей, высказываясь в прежнем консервативном духе, но значительно сгущая краски. Мы отметим главные его изречения. Через все его речи красной нитью проходит та мысль, что об единстве Германии нечего заботиться, что это только праздная мечта (“phaetonischer Flug der Politik”)[3], что народное движение, направленное к этой цели, не только бесплодно, но и опасно, что все усилия должны быть направлены к восстановлению силы прусского правительства, что не Пруссию следует подчинить Германии, а Германию – Пруссии, что главная задача последней заключается в том, чтобы отвергнуть позорный союз с демократией, что в Германии ничего не должно произойти без соизволения прусского правительства, что ”спор, возникший за последние годы в Европе, вызван полной противоположностью двух принципов: “один из них основан будто бы на народной воле, на самом же деле на кулачном праве баррикад; другой же – на установленном Богом правительстве, на правительстве Божию милостью; первый из этих принципов признает восставших самоотверженными борцами за правду и свободу, другой – считает их бунтовщиками, и это разногласие не может быть устранено парламентскими прениями или голосованиями; его уладит судьба, бог брани”. Руководствуясь этими взглядами, он требовал, чтобы стремления были направлены вовсе не к единству Германии, вовсе не к созданию союзного государства, а к упрочению неприкосновенности прусской государственной власти. “Единственным нормальным основанием великого государства является государственный эгоизм, а не романические поползновения, и недостойно великого государства защищать дело, не соответствующее его интересам”, – говорил он. “Пруссия должна предписывать другим германским государствам законы, и я предпочитаю, чтобы Пруссия оставалась Пруссией тому, чтобы прусский король превратился в вассала народного представительства”. Затем он выставлял общим врагом революцию и требовал, чтобы все германские правительства соединились для подавления объединительных стремлений. Вместе с тем он требовал, чтобы государственная власть опиралась на консервативные элементы: на церковь и главным образом на дворянство. “Будьте уверены, – громил он своих противников. – Мы доставим почет и влияние осмеиваемым вами прусским юнкерам”. С не меньшей решительностью он восстал против введения обязательного гражданского брака и при этом пускался в соображения следующего рода. “Я надеюсь, – говорил он, – что современные дурачества разобьются о скалу христианской церкви, ибо вера в божественное откровение у народа, конечно, сильней, чем вера в спасительную силу какой бы то ни было статьи конституции”. Вообще всякое упоминание о конституции приводило его в большое негодование. “Слово “конституционно”, – говорил он, – признается теперь лозунгом столь убедительным, что избавляет от необходимости приводить какие-либо доводы в пользу своего мнения. Достаточно произнести это слово, и все доказано, все освящено”. Очевидно, Бисмарк тут забывал, что он сам имел возможность выступить столь решительно в защиту своих взглядов только благодаря дарованию прусскому народу конституционных учреждений.
Спрашивается теперь, к чему привела на первый раз эта энергическая агитаторская деятельность будущего германского канцлера? Несомненно, она содействовала нерасположению прусского правительства принять на себя почин в деле установления германского единства на новых, более нормальных основаниях, чем те, какие представлял печальной памяти франкфуртский сейм, созданный Венским конгрессом. Был момент, когда прусское правительство как будто склонялось в пользу принятия предложенной ему самим народом через посредство Франкфуртского национального собрания императорской короны. Двадцать восемь германских правительств были на стороне этого решительного шага, который на двадцать с лишним лет приблизил бы то, что достигнуто было впоследствии путем двух кровопролитнейших войн. В самом прусском сейме большинство высказалось за этот шаг. Таким образом, он несомненно мог быть совершен при значительных шансах на успех. Может быть, и тогда дело не обошлось бы без войны, но, несомненно, момент был крайне благоприятный, потому что германский народ действовал как один человек и при воодушевлении, охватившем его тогда, сумел бы и на поле сражения с успехом защищать свою заветную мечту. Прусское правительство сразу приобрело бы необычайную популярность во всей Германии, а военная организация Пруссии уже тогда была сравнительно очень совершенна. Но когда в прусском сейме зашла речь о принятии предложения, Бисмарк энергически восстал против него. “Мы скоро доживем, – воскликнул он, – до того, что господа радикалы явятся к новому императору и, указывая на имперский герб, спросят: “Не думаешь ли ты, что этот орел тебе достался даром?” Этой цитатой из “Фрейшютца” Бисмарк произвел сильное впечатление и укрепил прусское правительство в намерении отказаться от предложенной ему короны. Мы не станем восстанавливать здесь в памяти всех, перипетий разыгравшейся драмы, тем более, что для нашей цели достаточно только указать на ее исход. Этот исход был глубоким унижением Пруссии. По договору, заключенному в Ольмюце, Пруссия вынуждена была смириться перед Австрией и восстановить тот порядок, который существовал до событий 1848 года. Впоследствии сам Бисмарк признал Ольмюцский договор позорным для Пруссии, но тогда он в парламентском заседании, ликуя, воскликнул, что Пруссия в союзе с Австрией одержали блестящую победу над революцией, то есть над мечтой о единой Германии, – над той мечтой, осуществление которой доставило самому Бисмарку впоследствии лучший и самый ценный лавр в венке его славы.
