без умолку хохотали, как умеют хохотать только девушки: то есть положительно ни над чем и в то же время над всяким пустяком. Теперь они уже сами задавали мне вопросы: откуда я родом, где служу, интересно ли быть инженером-плановиком?
Тут я имел полную возможность сравнить подруг. Обе они, разумеется, были прелестными существами. Есть ли на свете что-нибудь обаятельнее молодости? Интересно, кто из них для меня привлекательнее? Ответить я себе не мог, и это меня немного забавляло. Сперва, при знакомстве, мне понравилась высокая тонкая Ксения. Какая она деликатная, сдержанная, как гордо и мило держит головку, украшенную черноволосой короной; пожалуй, она развитее Наденьки. Но все же я понимал, что меня больше тянет именно к Наденьке Ольшановой. В ней столько было жизни, привлекательной непосредственности, свежести, что одно ее присутствие меняло меня всего.
Разговор у нас, как водится, перешел на войну.
— Когда же наши остановят немцев? — воскликнула Ксения. — Они вот уже два месяца наступают и наступают.
— Скоро, — быстро вставила Наденька. — Скоро мы перестанем отступать.
— Почему? — повернулась к ней Ксения.
— Да ведь уже Москва. Куда же еще?
Это было сказано так просто и с такой наивной уверенностью, словно за Москвой находился конец света и отступать действительно больше некуда.
Было совсем поздно, когда я пошел провожать девушек. Светила полная зеркальная луна, шоссе резко белело, от берез ложились густые черные тени; ни одного огонька не виднелось по затемненным окнам. Мы дошли до мостика через Сетунь, когда далеко за лесом словно вспыхнула зарница и глухо громыхнули зенитные орудия: немецкие самолеты летели бомбить Москву. К нам они всегда приближались в половине десятого вечера.
— Ну, мы побежим, — сказала Ксения. — А то дома будут беспокоиться.
IV
Несколько дней после этого воскресенья я перебирал в памяти все слова, сказанные моими недавними гостьями, и, главное, Наденькой, ее взгляды, интонацию голоса. Я старался беспристрастно определить ее отношение ко мне, но вспоминал лишь те слова и взгляды, в которых мне чудились внимание, даже нежность. Себе я еще боялся признаться, что Наденька мне очень и очень дорога. Увы, я не пользовался успехом у женщин, а тут передо мной была всего двадцатилетняя девушка, и я не хотел обольщать себя напрасной надеждой: слишком тяжело было бы переживать новое разочарование.
Я вычистил, прибрал свою комнату, отдал грязное белье прачке и стал каждый день бриться, всякий раз подолгу рассматривая себя в треснувшее зеркальце. Волосы хороши: каштановые, вьющиеся, а больше ничего. Правда, наша машинистка говорила, что у меня «выразительные» губы, но ведь надо же что-нибудь сказать и о неказистом человеке. Может, мне купить фетровую шляпу?
В начале сентября я условился с Наденькой Ольшановой встретиться в поезде. (За последнее время Ксения стала от нас отдаляться. Очевидно, она поняла, кто меня интересует, а скорее всего, и я ей не нравился.) Когда я вечером вошел в дачный вагон с низкими скамьями, просматриваемый насквозь, он был переполнен, люди стояли в проходах: работа в учреждениях кончилась, близился налет нацистских бомбардировщиков, и все торопились из Москвы. Наденьки нигде не было видно.
Состав подошел к Переделкину, я спрыгнул с подножки и столкнулся с ней на перроне.
— Вы? Здесь? — Я и рот разинул.
— Идемте, Антон, я вас провожу до семафора, — не здороваясь, сказала Наденька. — Нет, сперва посмотрите сюда.
Она кивнула в сторону зеленого штакетника, который огораживал платформу. Я разглядел нагромождение из корзин, чемоданов, узлов, баулов и медного тульского самовара. Возле вещей стоял плотный, несколько грузный мужчина в гольфах, в зеленой шляпе: я угадал художника Ольшанова. Рядом цветущая моложавая женщина держала за цепочку лопоухую, кривоногую таксу с желтыми подпалинами у глаз. На раскладном стуле сидела старушка в чесучовом жакете, о зонтиком.
— Поняли, Антон? Переезжаем с дачи.
У меня упало сердце.
— Что так рано?
Мы медленно пошли по бугру, вдоль пушистых елочек, к семафору. Я несмело взял Наденьку под руку, до этого я никогда не брал ее под руку.
— Папе поручили оформление одного военного предприятия, и ему надо быть в Москве. А главное, здесь надоело Глафире, мачехе. Я, Антон, ничего не хочу от вас скрывать, — доверительно продолжала Наденька. — Глафира у нас вертит всем домом. Я бы, например, с удовольствием еще осталась на даче, но… Раньше, бывало, нас с бабушкой вообще отошлют на все лето в деревню… знаете станцию Подсолнечную? По Октябрьской дороге. Мы и живем там у родственников, а они здесь в театры ходят, ездят на курорты, едят шоколад…
То ли нас сблизил осенний вечер, темнота, то ли к этому вели наши отношения, внезапный Наденькин отъезд, но мы сегодня держались проще, заговорили откровеннее. Воздух был насыщен влагой недавно прошедшего дождя. Всходила огнистая, ничем не замаскированная луна, в мокрой траве прыгали фиолетовые лягушки, за подстриженным ельником на огородах одиноко пел сверчок. Сильно пахло сеном: возле железнодорожной будки стояло два стожка, заготовленные путевым сторожем для своей коровы.
— У вас, Наденька, лишняя родственница, — неожиданно вырвалось у меня, — а я совсем без семьи. Как будто все еще живу в детдоме: вокруг товарищи, друзья, а родни нет. Мне ведь уже двадцать восемь. Правда, была одна девушка… давно еще, в планово-экономическом институте. Мы ждали, когда я получу диплом и назначение… А потом она вышла за моего близкого знакомого.
Голос мой, наверно, стал глухим; я чувствовал, как Наденька чуть прижала мою руку. Некоторое время она с какою-то трогательной осторожностью молчала.
— У вас есть парень, с которым вы гуляете? — спросил я, стараясь взять безразличный тон.
Она как бы заколебалась, отвечать мне или не отвечать, опустила золотоволосую голову.
— За мною, конечно, многие ухаживали, Антон. Этой весной мне сделал предложение полковник-орденоносец, у него легковая машина. Лысый такой, толстый… я боялась с ним встречаться. Сейчас почти всех моих знакомых забрали в армию, — наверно, придется ждать конца войны.
Она вздохнула.
«А что, если ее поцеловать?» — вдруг подумал я, и у меня сразу пересохли губы.
— Скажите, Наденька, — несколько сипло спросил я. — Как в мечтах вы хотели бы устроить свою судьбу? Чего вы ждете от жизни?
— Не знаю. Вот кончится война, тогда и будет видно. Ну конечно, чтобы жить хорошо.
И, немного подумав, добавила:
— Зачем загадывать? Я загадаю так, а все выйдет по-другому. Во всяком случае, у нас в стране не должно быть плохо.
Ветерок пахнул чем-то грустным и вянущим: впереди открылось голое ржаное поле. Наденька заторопилась, повернула обратно: скоро поезд на Москву, родные беспокоятся. Мы опять прошли железнодорожную будку, оба стожка сильно пахнущего сена, подстриженный
