— Вот что, товарищ Шолохов, — с плохо скрываемой ненавистью сказал Илья Ефимович. — Вы эти бумажки оставьте здесь, мы их просмотрим и потом вам отдадим.
— Пожалуйста, — улыбнулся Михаил. Разговор с Сениным получился короткий, а память у него была прекрасная.
— И еще, — не сводил с него красных глаз Резник. — Вы стали свидетелем изощренной вражеской провокации. В том, что сказал Сенин, нет ни слова правды. Как я вас и предупреждал, он хочет использовать вас для распространения клеветы и дезинформации. Поэтому обещайте мне хранить полное молчание о том, что вы слышали и видели здесь. — Илья Ефимович сделал паузу и добавил: — Если же вы не сделаете этого, я буду вынужден думать, что вы преследовали не только литературные цели, придя сюда и попросив свидания с Сениным.
«Ах, как страшно!» — подумал Михаил и сказал:
— Не знаю, как насчет полного молчания — ведь провокацию он, как я понял, совершил в конце беседы, а остальное время мы уточняли, насколько правдиво были описаны мной некоторые события. А вот относительно его утверждений о службе на вас — молчать обещаю. О произошедшей здесь свалке — тоже. Но и вы должны выполнить свое обещание, сделанное при мне: не наказывать Сенина за этот эпизод. Не мне решать, какой он участи достоин, но ни один из свидетелей казни подтелковцев не говорил, что Сенин избивал приговоренных. Следовательно, и вы не можете опуститься до этого.
— А почему вы решили, что мы это делаем? — отрывисто спросил Резник.
— Ну вы же ударили его…
Илья Ефимович опустил глаза.
— Не всегда можно сдержаться при выходке классовых врагов! Поработали бы у нас, так узнали бы… Но это — всего лишь случайность. Чекисты не применяют пыток. Вопрос закрыт.
— Тогда позвольте откланяться, — сказал, поднимаясь, Михаил.
Резник, стоя у своего стола, не двинулся с места и заложил руки за спину, чтобы не обмениваться рукопожатием с Шолоховым. Михаил насмешливо глянул на него, кивнул и направился к двери.
Резнику дорого обошлась его «очная ставка». Илья Ефимович открыл начальству не все подробности встречи Шолохова с Сениным, но верный Ауэрбах оказался не таким уж верным… Застенографировал он все чертовски точно… Резнику объявили строгий выговор, понизили в должности и отозвали в Ростов.
Бывшего есаула Сенина приговорили к «высшей мере социальной защиты». Его застрелили через окошечко камеры, опасаясь, что он может сбежать по пути в подвал.
Через некоторое время начальник Ростовского управления ГПУ Евдокимов, будучи на приеме у Сталина, попросил у него санкцию на арест писателя Шолохова, заявив, что он встречается и ведет разговоры с бывшими белогвардейцами.
Сталин откинулся на спинку кресла, посмотрел на Евдокимова долгим ироническим взглядом.
— Как же писатель должен писать о белогвардейцах и не знать, чем они дышат? — спросил он.
— Мне кажется, товарищ Сталин, пролетарский писатель должен писать не только о белогвардейцах, — пробормотал Евдокимов. — А у этого Шолохова какое-то нездоровое пристрастие к ним.
— И вы хотите его вылечить, — улыбнулся Сталин. — Как называется учреждение, где вы работаете, товарищ Евдокимов?
— Государственное политическое управление, — сказал удивленный Евдокимов.
— Правильно, — кивнул Сталин. — Политическое. Отчего же вы ничего не понимаете в политике? Вы знаете, что с 25 марта газета французских коммунистов «Юманите» начала печатать «Тихий Дон»? А издательство компартии Германии выпустило роман отдельной книгой? По-вашему, это самый удачный момент для ареста Шолохова?
— Но я же не знал… — пытался оправдываться Евдокимов.
Сталин остановил его движением руки с зажатой в ней трубкой.
— Следующий раз приходите ко мне во всеоружии знания, товарищ Евдокимов. А то у нас уходит много времени на выяснение истинного положения дел. Неслучайно говорят, что знание — сила. Вы свободны, товарищ Евдокимов.
— Хорошо вы пишете о казаках, которые яростно сражались против нас, против Красной армии в 1918 году, захватили Подтелкова, Кривошлыкова и казнили их вместе с другими бойцами, — сказал Михаилу Сталин.
Эти слова он произнес, не успел еще Шолохов войти в его кабинет. Растерявшийся Михаил так и замер на пороге, глядя на сутуловатую фигуру генсека, стоящего у окна и глядящего на кремлевский двор. Сталин неторопливо повернулся к нему, внимательно посмотрел прямо в глаза. Михаил сделал над собой усилие и не отвел своих глаз, что далось ему не без труда: пристальный взгляд Сталина доставлял столь же мало удовольствия, как направленные на тебя два винтовочных дула.
Выдержав, по своему обыкновению, минуту-другую, Михаил со всем возможным спокойствием ответил:
— Но те же казаки, товарищ Сталин, открыли фронт в конце 1918 года, так что Красная армия вошла в Донскую область, в сущности, без единого выстрела.
— Вот как, — усмехнулся Сталин. — А как вы считаете, товарищ Шолохов, казаки поступили бы так, если бы сила была на их стороне?
— В конце восемнадцатого года они были значительно сильней, чем в апреле. У них была регулярная армия, до ста тысяч сабель и штыков.
— Может быть, они просто мерзнуть не хотели в окопах? — предположил Сталин. Говорил он медленно, с заметным восточным акцентом, тщательно произнося каждое слово, и по-прежнему не сводил пристальных желтых глаз с собеседника.
— Мерзнуть они точно не хотели, — весело ответил Михаил. — Намерзлись в германскую. Только все же казаки — профессиональные солдаты и никогда не бросят фронт только из-за того, что им холодно.
Сталин мягкой, немного раскачивающейся походкой подошел к нему. Были они примерно одного роста, и Михаил сказал себе, что это хорошо: он знал, что низкорослые люди с сильным характером не очень-то жалуют тех, кто выше их ростом, а с ним Сталину должно быть психологически удобно.
Лицо Сталина и впрямь немного смягчилось. Едва ли, конечно, тому причиной был рост Михаила: Сталин, по своему обыкновению, с ходу «прощупал» его на прочность и результатом, очевидно, был доволен.
— Здравствуйте, товарищ Шолохов, — Сталин протянул ему небольшую, белую, как у женщины, руку, которую Михаил запомнил еще со времен посещения «Дней Турбиных» в МХТ. Рукопожатие его, впрочем, было мужским, крепким.
— Здравствуйте, товарищ Сталин.
— Проходите, присаживайтесь. Чаю?
— Не хочу, но и отказаться не могу.
Сталин негромко засмеялся, раздвигая широкой, чисто грузинской улыбкой свои густые усы.
— Это почему же?
