– Наш сын – трус.
– Не ерунди, пожалуйста. Он отчаянно храбрый. Кирка, иди с папой плавать.
– Не!
– Иди, иди.
– Боюсь.
– Что-о?
У мамаши чернеют глаза. У нее от злости они чернеют, а у меня, как сказано, белеют.
– Ступай к бабушке. Ступай. Варенье варить. Если ты девчонка, – приказывает мамаша.
Насупив брови, наш парень не спеша уходит. До меня доносится его бурчанье:
– Вот дураки! Мне же только четыре годика.
– Кирилл!
– Ну?..
Он уже унаследовал это любимое материнское словечко.
– Что ты сказал? Повтори!
– Ничего не сказал.
– Ложись!
– Вот вечно так, всегда: то уходи, то ложись, то плавай.
– Молчать!
Он покорно сжимает губы. А в его глазенках, очень похожих на никритинские, я с ужасом читаю упрямую мысль: «Вот дураки!»
До чего же он прав, по чести говоря. Теперь, на седьмом десятке, я понял, что природа не права. Родить должны бабушки. Отцами должны быть дедушки. Тогда, вероятно, наши дети были бы намного лучше воспитаны. Бабушки и дедушки философичней, терпеливей, мягче. Да и жизненного опыта у них побольше. На собственных молодых глупостях кое-чему научилась. А то рожают горячие девчонки. В воспитателях ходят почти сопливые мальчишки, ничего не смыслящие в этом трудном деле. Какой вздор!
Впрочем… куда ни кинь – все клин.
В тот же день на коктебельском пляже неподалеку от нас в палатке, сделанной из двух простынь, лежала какая-то бабушка. Она все время кричала:
– Яшенька!.. Яшенька!.. Яшенька!..
Мы с Никритиной готовы были ее удушить.
– Яшенька, надень на голову шапочку!.. Яшенька, по мочи водичкой у себя под мышечками!.. Яшенька, смотри, не промочи ноги! – это когда ее внук подходил близко к морю.
Года через три в трамвае в Москве на Большой Дмитровке я опять услышал ее голос:
– Яшенька!.. Яшенька!.. Не прыгай с трамвая на ходу! Трамвай прочно стоял на остановке.
Услышав: «Яшенька, Яшенька!» – я быстро обернулся. Ну конечно, это наша коктебельская беспокойная бабушка.
– Доброе здоровье, – сказал я приветливо.
– Разве вы меня знаете?
– Да. Три года тому назад мы с вами частенько лежали по соседству на коктебельском пляже. А сейчас я вас узнал по «Яшеньке». Что-то, слышу, родное, знакомое. Очень обрадовался.
Кудрявые волны грассируют у берега, как парижанки. Неподалеку от меня, поджариваясь на раскаленном песке, болтают две дамы.
– Вера Павловна, а кто в вашем вкусе: брюнеты, шатены или блондины?
– И те, и другие, и третьи, Мусенька!
Я очень люблю подслушивать пляжные разговоры. Особенно женские. Они психологичней, острей, язвительней, а порой и неприличней.
О брюнетах, шатенах и блондинах мечтают писательские жены – Вера Павловна и Муська. Так ее почему-то все называют. Даже те, которые с ней незнакомы. Вера Павловна, как говорят, «со следами былой красоты». Она крупная, длинная. Кожа у нее на сорокапятилетней жирной подкладке, в черных крашеных волосах эффектная седая прядь. Муська – маленькая, тощая. У нее пронзительные глазки, зеленые, как у злой кошки. Нос явно смертоносный. Он торчит между щек, как лезвие финского ножа.
Вера Павловна вытягивает длинные ноги, забрасывает руки за голову, потягивается и лепечет томным голосом:
– Ах, я хотела бы умереть молодой! Муська немедленно отзывается:
– В таком случае, Вера Павловна, вы уже опоздали. Через пятнадцать лет один небезызвестный поэт, кинув иронический взгляд на голый женский пляж, сказал со вздохом: «Тела давно минувших лет». На пляже, как и в дни нашей молодости, рядом лежали Муська и Вера Павловна. Только теперь под большими пляжными зонтами. Увы, они разговаривали не о блондинах, брюнетах и шатенах, а об инсультах, инфарктах и гипертонии.
Возвращаюсь к дням молодости.
Солнце осатанело. Это уже не солнце, а зажженная газовая конфорка.
– Папа!.. Папа!..
– Что тебе?
– Поучи меня плавать. Не хочу лежать. Поучи плавать.
– Лежи на брюхе и загорай, как дамочка. Наш парень обиженно надувает губы:
– Не хочу как дамочка.
– Вот как?
– Я не дамочка. Я мужчина.
– Что-то непохоже.
– Похоже! Неправда! – бурчит он через силу. – Не правда!
А на языке у парня, конечно, вертится: «Врешь! Врешь!»
Волны подросли.
Я осведомляю свое семейство:
– Пойду поплаваю.
– Сыпь, – говорит Никритина. – Только, пожалуйста, не заплывай далеко. Волны большие.
И она поворачивается на правый бок. Для идеального прокопчения приходится беспрерывно вертеться.
Мне нравилось плавать на крепких волнах. К тому же взрослые хуже детей. Еще непослушней.
На рейде стоит какой-то плюгавый буксир. Я заплываю за него.
Никритина взволнованно спрашивает:
– Кира, где папа?
– В море.
– Где в море? Я его не вижу.
– И я не вижу.
– Господи, он утонул!
– Конечно, утонул, – соглашается Кирка. – Куда ж ему больше деться. Пойдем, мама.
– Куда пойдем? Куда? Лежи спокойно!
– В будочку.
– В какую будочку? О чем ты говоришь?
– Я хочу сладкой водички с прыщиками.
Так наш парень называл газированную воду с сиропом.
И еще убежали годы.
Опять разговариваем на пляже. Разговариваем на вечную тему: в чем счастье?
Пыжова вытягивает руку. Полное впечатление, что у нее на ладони сидит маленькая птичка. Она нежно гладит ее. Пыжова была талантливой актрисой.
– Вот оно, это счастье, вот оно, и… нет его! Ольга грустно смотрит вслед улетевшей птичке.
– По-моему, – философствует Никритина, – счастье в том, чтобы чувствовать себя нужной.
– Кому?
– Нужной в театре, нужной дома. Нужной Длинному, Кирке, моей маме. Словом, чувствовать себя нужной.
– Так! А ты, Кирка, что скажешь по этому поводу? – спрашивает Сарра Лебедева.
Подруги и летом встречаются.
– По какому?
– Да вот: в чем счастье?
Он, как Василий Иванович Качалов, подпирает рукой морденку, морщит лоб и переспрашивает:
– В чем счастье?
И с семилетней серьезностью отвечает:
– В хорошей жене.
Жорж Питоев частенько говорил о своей жене с загадочными глазами цвета ванильной полоски: «Людмила, ты моя рука, ты моя нога!»
Признаюсь, если б я не трусил плагиата, я бы тоже кое-когда заявлял: «Нюшка, ты моя рука, ты моя нога!»
Но в нашем доме относились к сентиментальности хуже, чем к гриппу. Поэтому Кирка ничего подобного никогда не слышал. Тем не менее он, очевидно, ощущал это: «Ты моя рука, ты моя нога!»
Вот и сказал: «Счастье в хорошей жене!»
Пожалуй, он был не очень далек от истины.
Парижане горячо спорили о Людмиле Питоевой. Одни уверяли: «Людмила – толстушка!», другие: «Да что вы – худенькая!» Потому что Питоева всегда играла до девятого месяца и одни видели ее на сцене брюхатой, другие – после родов. У этой замечательной актрисы было семеро детей: Саша, Жорж, Надя, Светлана, Варвара, Людмила и последняя – Нюшка. Названная так в честь Никритиной.
