В заключение этой главы скажем несколько слов о судьбе родителей Петра Николаевича, остававшихся в Советской России. После Октябрьской революции, чтобы прокормиться, барону Николаю Егоровичу пришлось распродавать за бесценок «собранное с такой любовью в течение полстолетия». Великолепное ампирное зеркало на барельефах египетских сфинксов высотой около трех с половиной метров сторговал у него за картошку и увез в деревню мужик-мешочник.
Когда осенью 1918 года большевики развязали красный террор, Врангель-старший решился бежать в Ревель, куда перебралось подведомственное ему Товарищество спиртоочистительных заводов. Однако его жена мечтала уехать в Крым к сыну. Кроме того, как писала Мария Дмитриевна в мемуарах, «в Ревеле в то время были немцы, и во мне кипело патриотическое возмущение».
H. E. Врангель описал обстоятельства своего бегства: «В течение многих недель я пытался достать необходимые бумаги, чтобы уехать в Таллин. Куда ни обращались, всегда оказывалось, что со вчерашнего дня право на выезд дает другое учреждение. Моя жена не желала ни при каких условиях ехать вместе со мной. Она хотела поехать в Ялту к внукам, но только на короткое время, пока всё не утрясется и не придет в норму. На всякий случай, чтобы ей не пришлось жить в большой полупустой квартире по приезде, мы решили закрыть квартиру. Мы наняли две комнаты у нашего друга, жившего неподалеку, перевезли туда любимую мебель жены и устроили их уютно и красиво.
Мы надеялись выехать более или менее в одно время, но оказалось, что мне откладывать не приходится. Российское золотопромышленное общество было национализировано, и к нам в правление на Екатерининскую явился комиссар (слесарь лет двадцати), заведующий всеми горными делами России, с двумя бухгалтерами-„спецами“ и оравой красногвардейцев с ружьями, потребовал книги, отобрал кассу и заявил, что мы теперь служим у большевиков.
— Если не будете посылать припасы рабочим на приисках, будете расстреляны за саботаж, — предупредил он.
— Откуда мы возьмем деньги на припасы? — спросили мы.
— Откуда прежде брали, оттуда и берите.
— Но добытое золото теперь рабочие берут себе.
— Это нас не касается. Бухгалтер ему что-то шепнул на ухо.
— Прежде, когда зимою золото не добывалось, откуда вы брали деньги?
— Нас финансировал банк.
— Пусть финансирует и теперь.
— Банки теперь национализированы.
— Ну, тогда финансируйте (слово это ему, очевидно, понравилось) сами. Но первая жалоба на саботаж против республики — расстрел.
Медлить уже нельзя было, и оставшиеся в Петрограде директора Безобразов, Клименко и я решили бежать. Жалобы на отсутствие провианта получались ежедневно. Не „саботировать“ было физически невозможно.
Клименко с паспортом украинца уехал на Юг, Безобразов куда-то скрылся, меня отправить через Торошино без паспорта в Псков, уже занятый немцами, взялся антрепренер. Для придачи мне еще более жалкого вида он велел несколько дней не бриться, запастись зелеными очками, вообще держать себя „подряхлее“.
В назначенный день он явился за мною и, простившись с женою, я под вечер отправился с ним на товарную станцию Варшавского вокзала».
Николаю Егоровичу удалось выбраться из Совдепии на поезде под видом больного немца в оккупированный германской армией Псков, потом — в Ревель, а вскоре — в Финляндию. Лишь в 1920 году они воссоединились с женой в Дрездене, а в 1922-м перебрались к семье сына в Сербию. Там летом 1923 года Николай Егорович скончался в городе Сремские Карловцы. Мария Дмитриевна позже вслед за сыном переехала в Брюссель.
Почти всю Гражданскую войну мать Врангеля прожила в Петрограде под своей фамилией. Баронесса устроилась на работу внештатной служащей в музей Александра III (Русский музей), позже — в Аничков дворец. «И вот начались мои мытарства, — вспоминала Мария Дмитриевна. — В 7 часов утра бежала в чайную за кипятком. Напившись ржаного кофе без сахара, конечно, и без молока, с кусочком ужасного черного хлеба, мчалась на службу, в стужу и непогоду, в разных башмаках, без чулок, ноги обматывала тряпкой… Питалась я в общественной столовой с рабочими, курьерами, метельщиками, ела темню бурду с нечищеной гнилой картофелью, сухую, как камень, воблу или селедку, иногда табачного вида чечевицу или прежуткую бурду, хлеба 1 фунт в день, ужасного, из опилок, высевок, дуранды и только 15 процентов ржаной муки… Бог меня хранил. Я потеряла, правда, два пуда весу, была желта как воск от вечно мокрых, никогда не просыхающих ног… Мне свело пальцы на ногах, руки от стирки и стужи приморожены, от дыма печурки, недоедания и усиленной непрерывной письменной работы сильно ослабли глаза, но я за два года ни разу больна не была. Постичь не могу, как в 60 лет может так ко всему приспособиться человеческий организм…» Она работала в Эрмитаже с поддельной трудовой книжкой, где стояла запись: «Девица Врангель — конторщица».
Как и всех бывших хозяев больших квартир, Марию Дмитриевну «уплотнили» — подселили к ней еще пять жильцов. Все они разместились в лучших комнатах, она же жила в самой маленькой ради экономии дров. Один из соседей, «ужаснейший красноармеец», смущал ее, расхаживая по дому в белых подштанниках и туфлях на босу ногу, с трубкой в зубах, и горланя на всю квартиру неприличные песни.
После того как Петр Николаевич возглавил белую армию в Крыму, оставаться в квартире стало опасно, и друзья — семья художника Поленова — помогли ей переехать в общежитие беженцев, куда ее прописала художница Веронелли и где она помещалась за ситцевой занавеской в комнате с еще тремя жиличками. Однако в музее Мария Дмитриевна продолжала работать под своей настоящей фамилией. В конце октября 1920 года ей организовали бегство в Финляндию. Это стоило около миллиона советских рублей — десять тысяч финских марок, собранных знакомыми.
Можно считать чудом, что отец и мать Петра Николаевича остались живы в Советской России и смогли перебраться на Запад. Многие другие представители рода Врангелей не были столь удачливы — они стали жертвами красного террора или умерли от голода и болезней.
КРЫМСКОЕ СИДЕНИЕ: ЛЕВАЯ ПОЛИТИКА ПРАВЫМИ РУКАМИ
В начале 1920 года из Новороссийска в Крым были переброшены почти все части Добровольческой армии (около 25 тысяч человек), значительное количество донцов (около десяти тысяч) и небольшое количество кубанцев, а также некоторые другие мелкие части. В Новороссийске остались почти вся артиллерия, много пулеметов, винтовок, большинство лошадей, запасы амуниции, продовольствия и другого военного имущества.
Остатки Вооруженных сил Юга России были деморализованы. Единственной боеспособной силой в Крыму оставался корпус Слащева, упорно оборонявшийся на перешейках. Он насчитывал 3500 штыков и до двух тысяч шашек и дрался против значительно превосходящих его сил противника.
