Владимир Буковский
Из интервью InFox.ru, 09.07.2010
У меня все время ощущение, что мир ведет себя как слепой осел: все время ходит по кругу и возвращается на то же место. Это печальное наблюдение. Вообще-то так не должно быть. Но поскольку ничего не изменилось, советскую систему никто не демонтировал, вот она и вернулась в новой инкарнации.
Профессиональный диссидент и «первый хулиган СССР»… Но, кроме того, вы ведь, Владимир Константинович, так уж вышло, еще и большой знаток внутреннего устройства советской конструкции, особенно ее карательных элементов: тюрем, лагерей и психушек. Но спросить я у вас хотел не о них.
Всю свою сознательную жизнь вы убежденно и последовательно боролись с Советской властью, с коммунистическим режимом. Я понимаю, это был не столько политический, сколько нравственный выбор, и вы пишете об этом выборе в своих воспоминаниях. Но представляли ли вы себе тогда, в разгар борьбы, в горячке сопротивления, что именно должно прийти на смену СССР? Что должно было занять место Союза, когда он рухнет? Рухнуть-то он рухнул, но вопросы остались.
Вы знаете, мы очень-то много на эту тему не задумывались, не спекулировали: ситуация не очень располагала к спорам на такие отдаленные темы; были более практические, немедленные задачи. Но, в принципе, предполагалось, что постепенно, конечно, не без труда, установится некая форма демократии. Конечно, мы понимали, что это не может быть просто, в одночасье, что будет переходный период и он может быть болезненным. Но мы также понимали, что этому переходу очень бы способствовал суд над старым режимом. Без такого, подобного Нюрнбергскому[150], суда очень трудно будет осуществить переход, поскольку не будет вынесено осуждение этому режиму и останутся бесконечные вопросы, споры, легенды, мифы. Так оно и получилось. Поэтому мы всегда предполагали, что этот режим (я подчеркиваю: режим, а не людей) будут судить международным трибуналом. Или просто 12 присяжных отберут на территории России – не важно…
Конечно, все понимали, что конец коммунизма означает распад Советского Союза. Сейчас появилась какая-то совершенно дурацкая формулировка у людей, которые никогда ничего не делали, а теперь хотят показать, что они всех умнее: «Вот мы боролись с коммунизмом, а они боролись с Советским Союзом». Это, по-моему, полный бред. Эти люди вообще не понимают, что Советский Союз и коммунизм были связаны неразрывно и одно без другого существовать не могло. Мы, конечно, понимали, что будет распад на республики, что если это будет сделано технически грамотно и дружелюбно, то отношения сохранятся хорошие, просто будет разная администрация, что на самом деле удобнее. Это было очевидно. Ну и что будет некий путь к демократии – тяжелый и непростой, естественно.
В своих воспоминаниях и интервью вы неоднократно приводили такое парадоксальное, казалось бы, для понимания суждение о том, что советские лидеры (и вы это чувствовали и видели) еще в 1960–1970-е годы прекрасно знали и понимали, что Союз в том виде, в котором он тогда существовал, рано или поздно обвалится. Что, с вашей точки зрения, удерживало его от распада все эти годы? Кроме, разумеется, механизмов силового принуждения. Или только они?
Нет, было, конечно, много всего. В России прежде всего очень важным фактором всегда была и остается инерция. Инерция и апатия, русские «авось» и «небось», «да как-нибудь переживем», «да оно само без нас рассосется», то есть конформизм людей, самооправдание, что все само собой как-нибудь разойдется, а служить надо вечному, – все это сохраняло режим, способствовало его поддержанию. В зависимости от социальной среды были всякие, знаете, самооправдания у людей, шедших на сотрудничество с режимом. Практически же сотрудничали все, потому как государство было единственным работодателем, и где ни работай – ты работаешь на это государство.
Что еще? Скажем, отсутствие внешнего давления, хотя коммунистическая пропаганда вечно визжала и верещала о враждебном окружении, о происках империализма. Увы, никаких происков не было, это я вам говорю ответственно. Попав за границу в конце 1970-х годов, я года два искал эти силы империализма, но так и не нашел. Никакого давления – наоборот, было полное миролюбие, готовность оставить в их руках всю инициативу в отношениях. Это, безусловно, и держало.
И, наконец, совершенно беспредельное богатство России. В 1960-е годы они уже, казалось бы, дошли до последней черты – но нет, открыли огромные запасы нефти, это им продлило жизнь еще на десятилетия. Понимаете, это была безумно богатая страна, и сколько они ее бессмысленно ни грабили – все равно богатства оставались. Подумайте сами: если бы кто-нибудь решил ввести коммунистическую систему в Швейцарии, то она бы обанкротилась через месяц.
Немного, быть может, личный вопрос. Вот случился наконец 1991 год, и рухнул он, этот Советский Союз. И вы, отдавший борьбе с ним десятилетия, 12 лет из которых по тюрьмам да психушкам, испытали вы тогда, в декабре 1991-го, я не знаю, некие победные чувства: чувства облегчения, удовлетворения, возмездия? Или было что-то вроде жалости или сочувствия? Помните ли вы свои ощущения той давности?
Нет, сочувствия и жалости у меня не могло быть, коль я этого столь долго желал. У меня было раздражение, что этот факт остался почти незамеченным на Западе. Вы знаете, не было ни ликования, ни хотя бы признания исторического события. Все-таки это было историческое событие. Нет, полное безразличие.
Если посмотреть на любую революцию в истории, на любые радикальные изменения, то будет видно: как правило, побеждают в них не те, кто добивался этих изменений, а люди совершенно случайные, чаще всего беспринципные, люди из числа сторонников старого режима.Любопытно, что безразличие наблюдалось не только в странах, что называется, враждебных, оппозиционных. Ровно то же самое было и в Москве, да и во всей большой стране России. Во-первых, я сам это свое удивление от прохладного безразличия и настороженности отлично помню, а во-вторых, о том же говорит множество свидетельств. Скажем, писатель-эмигрант Александр Генис очень изящно вспоминает о том, как специально приехал в морозную Москву в конце декабря 1991 года на «церемонию» спуска флага СССР и водружения ему на замену российского триколора. И как он был поражен тем, что не было никого на Красной площади в этот типа исторический момент: ни зевак, ни милиционеров, ни диссидентов, ни коммунистов. Никого! И в таком вот полном гробовом декабрьском молчании красный флаг был спущен, чего ни в России, ни в бывшем уже СССР почти никто не заметил[151].
