Герцог Орлеанский, человек благородного сердца, был надеждой либералов. Теперь им приходилось пересмотреть все свои проекты устройства будущего. Виктору Гюго, возглавлявшему в то время Французскую Академию, поручили выразить королю соболезнование от лица всех пяти Академий. Он восхвалял безвременно погибшего герцога. "Государь, ваша кровь - это кровь страны. Ваша семья и Франция едины сердцем. То, что наносит удар одной, ранит другую. Ныне французский народ с бесконечной симпатией обращает свой взор к вашей семье, к вам, государь, надеясь, что вы будете жить долго, так как вы необходимы Богу и Франции; к королеве, августейшей матери, на долю которой выпало самое тяжелое испытание среди всех матерей, наконец, к принцессе, истой француженке по духу, избравшей для себя второй родиной нашу страну, которой она дала двух французов, династии - двух принцев, двойную надежду для будущего..."
Каким же предстанет это будущее? Кто знает? Вдруг установят регентство? Принцесса Елена фактически окажется королевой. Быть может, Виктор Гюго станет тогда премьер-министром? Но прежде всего нужно получить звание пэра, стать приближенным старого короля.
Через месяц после разразившейся драмы Гюго отправился с визитом к герцогине Орлеанской, пожелав, как это ни странно, взять с собой Жюльетту, - и та ждала его в кабриолете, пока он был во дворце.
Жюльетта Друэ - Виктору Гюго, 20 августа 1842 года:
"По каждому поводу меня охватывает страх и, стало быть, отчаяние. Вот этот визит к герцогине Орлеанской, когда ты так мило возил меня с собой, он стал для меня пыткой из-за времени и обстоятельств твоего визита: я в простом домашнем платье и эта женщина, красавица, которую постигло великое горе, что должно еще увеличивать для тебя ее очарование. Признаюсь, как ни мужественна моя любовь, как ни велико мое доверие к тебе, я не спокойна, раз мне приходится бороться, и бороться безоружной..."
Опасения были напрасны. Августейшая вдова, облаченная в глубокий траур, думала лишь о своей утрате и о своих сыновьях. Но она продолжала принимать поэта и обсуждать с ним неясное будущее.
4. О ГЛАДИАТОРАХ В ЛИТЕРАТУРЕ
Гюго гениален; гений - это нечто
великое, но не совершенное.
Жюль Ренар
Когда в 1840 году Гюго опубликовал "Лучи и Тени", сборник стихотворений в духе "Внутренних голосов", то первым побуждением Сент-Бева было нанести смертельный удар ненавистному противнику. Уже давно его приводило в ярость молодое поколение аллилуйщиков, фанатических поклонников Виктора Гюго, которые нападали на Бюлоза, на "Ревю де Де Монд", даже на самого Сент-Бева и на любого, кто не воскурял безудержно фимиам их вождю. Сам Гюго оставался в тени, его важный вид напоминал Сент-Беву "римских патрициев смутных времен"... "содержавших в горах шайки разбойников, с которыми они якобы не знались и во главе которых их никогда никто не видел". Публично Виктор Гюго не поощрял своих литературных "гладиаторов", но, быть может, "оттачивал перо дерзких своих оруженосцев и был повинен в их злодеяниях в такой же степени, как некий английский король, обмолвившийся неосторожными словами, которые заставили четырех придворных головорезов броситься с кинжалами на Томаса Бекета".
По правде сказать, Сент-Бев не мог простить своему другу ни его мощи, ни его торжествующего творческого размаха. Сент-Бев знал, вернее, полагал, что он умнее Виктора Гюго; он обладал более тонким художественным вкусом, но ему не радостно было все понимать, обо всем судить и ни во что не верить: "Я слишком хорошо знаю, что лишен какого бы то ни было величия, что я не способен ни любить, ни верить. Только тем и утешаюсь, что быстро все понимаю". Его неотвязно преследовал ненавистный ему образ Гюго: "Это человек, у которого все искусственно, рассчитано, все обдумано, вплоть до его "здравствуйте". И так он себя вел с пятнадцатилетнего возраста. Долгое время я в этом сомневался, но когда хорошенько узнал его, то убедился, что был прав. Его неуклюжие уловки мне все больше и больше бросаются в глаза". Или еще: "В своей жизни я часто сталкивался с грубостью и шарлатанством сильных, но неделикатных людей, подобных Гюго и другим калифам на час, вот почему я проникся отвращением к этим грубым натурам, напускающим на себя величественный вид..."
Наиболее тяжкая вина Адели Гюго состояла в том, что она подливала масла в огонь. "Гюго - это Циклоп, - говорил Сент-Бев, - у него лишь один глаз". - "Верно, верно, - поддакивала Адель, - он видит лишь самого себя". - "Я часто утверждал и утверждаю, что он груб и наивен. Я повторяю это вслед за человеком, который знает его еще лучше, чем я". Этим человеком была Адель; от увлечения ею Сент-Бев, невзирая ни ка что, не мог отделаться; он включил в сборник "Книга любви" стихотворения, посвященные ей, и опубликовал их анонимно. "В любви для меня самым большим и настоящим успехом была она - моя Адель. Я похож на тех генералов, которые всю жизнь живут одной выдающейся победой, хотя они обязаны ей в большей степени своей счастливой звезде, чем личным заслугам. С того времени я переношу удар за ударом, поражение за поражением. У меня нет сил участвовать в битвах, я больше не воюю и довольствуюсь тем, что скромно провожу маневры в своих краях... Впрочем, все идет хорошо, я вновь нашел мою Адель, ее сердце, и не желаю больше любить никого, кроме нее (декабрь 1840)..." И Сент-Бев без конца рассуждает о ней. "Когда Гортензия (Аллар) прочла стихи - "Все кончено! Оставь меня!", она написала мне: "Подобные стихи и признания заставят любую женщину вернуться хоть с края света. Адель еще постучится к вам в дверь, вы вновь встретитесь с ней, и все будет хорошо; вы должны простить ее. Я постоянно думаю об этом и верю, что так оно и будет. Надо все прощать натурам, которым свойственны благородные порывы страсти, ибо они понимают лишь это, и, подходя к ним с этой стороны, можно владеть ими безраздельно. Остальное в счет не идет". Я ответил на это письмо: "То, что вы говорите, - верно. Вот почему я ей простил, но не больше. Поймите, что немного ума, немного тонкости, некоторая доля чувственности не вредят возвышенной и великой страсти. При редких встречах подобного рода свойства особенно уместны, а их-то и недоставало моей очаровательной и жестокой даме..."
Итак, он решил обрушиться на новый сборник Циклопа и в июне 1840 года написал яростную статью "О гладиаторах в литературе":
"Первые стихотворения господина Виктора Гюго отличались яркостью, нежностью и даже большим очарованием, чем стихи, написанные им позднее, где возникли странные, чужеродные интонации и вычурность. Я сошлюсь на стихотворение о "Юном гиганте", в котором как бы сосредоточились все странности, проявившиеся затем в еще более угрожающей и серьезной форме в романе "Ган Исландец". Вычурность, характерная для "Юного гиганта", искупалась обворожительными красотами стиха, и часто случалось, что о ней не говорили или ее принимали как забаву, как-затянувшуюся игру цветущего детства. К моменту появления "Восточных мотивов" Муза Виктора Гюго, даже если судить о ней с разных точек зрения, могла представить нашему взору галерею образов, один ярче и изящнее другого. Были там стихи о первой любви, которые писались и раньше, была там и блистающая красотой Пери, которая с каждым днем все хорошела. Фантастическая мечта поэта породила тогда и образ Зары-купальщицы. Именно там (я не буду развивать эту тему) очень много прекрасных образов, характеризующих красочную, живую манеру поэта. Но в этом поэтическом царстве разрастались и черты, свойственные стихотворению "Юный гигант".
