Первоначальную редакцию этих воспоминаний (1960) Полонская убедила автора уничтожить: «Я прочла и разорвала всё, что касалось 1909 года, — писала Елизавета Григорьевна Эренбургу о воспоминаниях Киреевой в том же 1960 году. — Она согласилась со мной. Знаешь, я боюсь грубых рук, любопытных взглядов. То, что выдумано, можно писать откровенно, но то, что пережито, — нельзя — или еще написать в сонете. Форма держит»[960]. Следующая редакция воспоминаний Киреевой (1963) была послана Эренбургу и прочитана им; в ней имя Эренбурга не называлось, но выражалось запоздалое недоумение, как это кружковцы не распознали в своем товарище человека большой судьбы: «Теперь, когда имя его известно на всех континентах (в 1960-е годы это так и было. — Б.Ф.), хочется взглянуть и вспомнить этого сутулого юношу — и похожего, и непохожего на всех нас, вспомнить в наших прогулках, в наших собраниях. Как он ходил, говорил, смеялся, дурачился в уголке комнаты Лизы, подобно всем нам. Я помню его бледную и редкую улыбку — от нее как-то больно щемило, захватывало сердце. И я его тогда немного боялась — как-то безотчетно, как боишься чего-то большого и непонятного, хотя он никогда ничем меня не обидел»[961]. На эти воспоминания Эренбург ответил автору: «Дорогая Наташа, я часто слыхал о Вас от Лизы и рад был прочитать Ваши записки. Они понравились мне, я прочитал их сразу, не отрываясь. Многое вспомнилось и с удовольствием и с печалью…», а позже Эренбург написал Полонской: «Некоторых деталей я не помню, но я уверен, что все было так, как она пишет. Она сделала хорошее дело»[962]. Это наиболее подробные воспоминания о 1909 годе в жизни наших героев.
Третий свидетель — сам Эренбург. В первой книге мемуаров, писавшейся в 1959–1960 годах, он в одном абзаце соединил события, разделенные интервалом в 3–4 месяца: «На собрании группы содействия РСДРП я познакомился с Лизой. Она приехала из Петербурга и училась в Сорбонне медицине. Лиза страстно любила поэзию; она мне читала стихи Бальмонта, Брюсова, Блока. Я подтрунивал над Надей Львовой[963], когда она говорила, что Брюсов — большой поэт. Лизе я не смел противоречить. Возвращаясь от нее домой, я бормотал: „Замолкает светлый ветер, наступает серый вечер“… Я начал брать в „Тургеневке“ стихи современных поэтов и вдруг понял, что стихами можно сказать то, чего не скажешь прозой. А мне нужно было сказать Лизе очень многое…»[964]. Отметим, что во всех семи книгах «Люди, годы, жизнь» принята система предельно пунктирных, лапидарных упоминаний о тех любовных романах автора, которые были ему дороги. В этой системе фразы «Лизе я не смел противоречить» и «Мне нужно было сказать Лизе очень многое» — подчеркнуто многозначительны. По существу это единственное опубликованное свидетельство о чувстве, связавшем тогда Илью и Лизу. Главы книги «Люди, годы, жизнь» не имеют названий, но, публикуя в газетах некоторые из них до выхода очередного «Нового мира», Эренбург названия им давал — так вот, глава, где рассказывается о встрече с Полонской в Париже 1909 года, напечатана под заголовком «Как я начал писать стихи»[965]. Именно эту тему Эренбург посчитал главной. Поведав о муках стихотворчества, он пишет дальше: «Наконец я решился показать стихи Лизе; боясь сурового приговора, я сказал, что это сочинение моего приятеля. Лиза оказалась строгим критиком: мой приятель не умеет писать, стихи подражательные, одно под Бальмонта, другое под Лермонтова, третье под Надсона; словом, моему приятелю нужно много работать…». И затем: «Лизе я снова показал стихи только месяца два спустя. Она сказала: „Твой приятель теперь пишет лучше…“. Мы заговорили о другом, и вдруг, как бы невзначай, она сказала: „Знаешь, одно твое стихотворение мне понравилось…“. Оказалось, что маскировку она разгадала сразу»[966]. Завершая главу, Эренбург повторил: «Мне казалось, что я стал поэтом случайно: встретился с молоденькой девушкой Лизой… Начало выглядит именно так; но оказалось, что никакой случайности не было — стихи стали моей жизнью»[967]. Роль Полонской в этом неоспорима — она была первым читателем первых стихов Эренбурга, их первым критиком, первым стимулятором и первым импресарио (в конце 1909 года, приехав на каникулы в Петербург, она передала рукопись стихов Эренбурга в журнал «Северные зори» и, возможно, В. Я. Брюсову[968]).
Наконец, четвертый свидетель — сама Полонская. В ее полностью не опубликованных воспоминаниях «Встречи» (они писались в 1960-е годы) в главах о 1909 годе в Париже можно угадать Эренбурга в одном эпизоде, но ни имя его, ни фамилия не названы. Полонская начинает многозначительно: «Месяц январь вообще готовил мне неожиданности…» — ведь это как раз месяц, когда Эренбург вместе с другими участниками большевистского собрания пришел к Лизе домой, но, начав такой фразой, Полонская потом как бы не решается поделиться с читателями сокровенным и ограничивает себя сообщением о приезде в Париж Наташи, упоминаниями о провожавших её после собраний участниках группы Германе Данаеве (он писал стихи и учился юриспруденции) и Виталии Елькине (он стихи декламировал), и уже после этого, по существу между прочим, следует неприметная фраза: «А вскоре к нашей компании присоединился еще один юноша, тоже член партийной группы. Теперь у нас было уже два поэта, но меня это не вдохновляло. Напротив, я совершенно перестала писать стихи, потому что чувствовала — писать их нужно совсем иначе. Ни Надсон, ни Некрасов теперь не говорили мне ничего… Каждое новое стихотворение Блока мы встречали восторженно» — этим неопределенным «мы» все и ограничивается! Такое же неконкретное «мы» возникает и в рассказе про русский бал, гвоздем программы которого стал спектакль по Леониду Андрееву («Нас всех увлекла мысль впервые сыграть новую пьесу Леонида Андреева перед парижской публикой, эта идея завладела нами, и нам удалось уговорить наших строгих старших товарищей, занятых размежеванием с меньшевиками и сохранением чистоты политической веры, доверить нам и утвердить выбранный нами „аттракцион“»). По примеру Эренбурга, но заметно глуше, разговор о главном в тогдашней жизни Полонской заменен разговором о стихах. И не только в письменной речи Е. Г. предпочитала об этом молчать, но и в устной. Помню, как в начале 1960-х годов, когда первую книгу «Люди, годы, жизнь» уже напечатал «Новый мир», была в одном питерском книжном клубе встреча с Е. Г. Полонской и я, что было, как теперь понимаю, достаточно бестактно, попросил ее рассказать о парижских встречах с Эренбургом. Отвечено было вежливо, но очень твердо: «Илья Григорьевич сам написал все, что считал нужным». Пережитое сердцем Полонская доверяла только стихам, но не прозе. Несколько ее стихотворений обращены к Эренбургу и, в частности, к их встречам 1909 года в её комнате на рю Ги де ла Бросс — в районе Ботанического сада, где в ту пору обитали и звери, и птицы. Ночной крик павлинов и моржей — нередкий элегический мотив воспоминаний, возникающих на страницах переписки Эренбурга с Полонской в 1920-е годы («Вспомни, как кричит по ночам павлин в Jardin des Plantes и утешься» — в письме 1925 года) и в стихах Полонской. Вот фрагменты из незавершенного наброска 1940 года «В зоологическом саду / Кричали звери норам…»:
