Между тем, не обеспечив маме отъезд из опасной зоны, на фронт призвали ее отца и мужа. Она провожала их. И почти одновременно в дом пришел враг, затем весть о пленении отца. И опять мама рисковала жизнью, нашла его и организовала побег из-за колючей проволоки…
А потом была долгая оккупация, жизнь под пятой врага — потеря крова, когда в зимы приходилось ютиться в неотапливаемом сарае, мерзнуть, болеть и не получать помощи, голодать, терпеть издевательства и расстрелы, постоянный страх за бежавшего из плена мужа, моего отца. Мамины родители погибли фактически на ее глазах, не дай Бог такое видеть, пережить. Одного из братьев угнали в немецкое рабство… Нет нужды говорить о том, что это был для нее беспрерывный стресс, одно нескончаемое испытание.
Не стало легче и после освобождения от немцев. Казалось бы — радость. Но жгла обида за понесенные потери, которых могло не быть, за погибших родителей. Эвакуированные избранники вернулись домой — в золоте, с сияющими глазами, круглолицые, упитанные. И все — уцелевшие. Своим видом они бередили старые обиды односельчан, перерастающие в тихую ненависть — сколько несправедливости может выдержать живой человек? И ведь сошли им с рук и сожранная колхозная череда, и распроданные табуны лошадей, отары овец, техника МТС, растрата общих денег — все это вновь надо было закупать, восстанавливать! Укрылись эти «избранники» за народной бедой. Люди погибали, а они нажились на доверенном им коллективном добре. А кто же спросит, если добро то было не государственное, а колхозное? Между тем мамин муж, мой отец, опять ушел на фронт, был мобилизован на войну и младший брат, чудом спасшийся от немецкого расстрела. Вскорости на маминого мужа пришла похоронка — новое горе, от которого душа совсем онемела. Потом с тем же сокрушением ударила счастливая весть — он жив, находится в госпитале, в тяжелом состоянии. И ожидание его выздоровления, потом победы… Когда же придет конец этим мукам?
После ранения мой отец на фронт не вернулся, хотя еще оставался в армии. Наконец дождались победы, уже без утрат, все остались живыми, вернулись домой мамины братья. Так голод! Не недоедание, а полное отсутствие еды день, два, а потом и счет был потерян, потому что не было сил идти за хлебной пайкой, голодная апатия притупила жажду жизни.
Меня мама родила, едва избавившись от последствий голодания.
Этот перечень событий, пережитых мамой до моего рождения, приведен для того, чтобы было понятно — мое здоровье изначально не могло быть крепким из-за сложного психологического и эмоционального состояния, в котором она пребывала долгие годы. Родители часто смеялись надо мной, когда я говорила им: «Я нежная, не обижайте меня». Я помню эти свои слова, увы, мне часто приходилось их повторять. Отвечали мне каждый раз по-разному, но всегда смысл был одинаков: всем от обид плохо, все хотят быть нежными, но нежных никто не любит. И потому, дескать, терпи и не жалуйся. И никто ни тогда, ни позже не понял, что ребенок зря говорить такие вещи не станет. Продиктованы мои слова были необходимостью в пощаде, в ограждении меня от запредельных переживаний, негативных эмоций, в заботе о сохранении моего здоровья. Видимо, ударили по мне мамины стрессы в самое уязвимое место — в восприятия, и я родилась с оголенными нервами, со слабой психикой, с обостренной реакцией на мир, и не все его беспощадные явления было мне по силам выдержать. Я заявляла о своем состоянии, а меня не понимали.
Конечно, никто меня специально не обижал. Но было в нашей жизни два негативных момента, которые сильно травмировали меня, идущие от бесшабашной натуры папы и пошедшей в него сестры, — их бессердечные шутки и скандалы, вызванные загулами и непослушанием. Папа вообще не знал жалости к слабому, и если бы это качество не передалось сестре, то я считала бы его следствием войны. А так вижу, что это натура. Самое невыносимое, что остроумничали они только в своей семье, в отношении тех, кто от них не ждал подобного обращения, наоборот — искал защиты. Мама и я были страдающей стороной, но на моей неустоявшейся детской психике, слабой и уязвимой от природы, наличие рядом неудачно резвящихся людей, лишенных такта и меры, сказывалось самым пагубным образом.
Детские болезни, по полному списку измучившие меня, а заодно и родителей, конечно не помнятся. Первое воспоминание связано с гриппом, перешедшим в воспаление легких.
Я лежала на родительской кровати, под новым пушистым ковром, а с него на меня падало нечто сходное с мягкими валунами, накатывались какие-то преогромнейшие чудища. Страх, что они меня поглотят… тошнота… невозможность уклониться от этих обвалов. Света нет, звуков нет — полное одиночество, и эти атаки неживых необъятных громадин. Я вполне различаю ковер, но не понимаю, почему он так себя ведет, что делать с ним, и мысль о том, чтобы встать, ко мне не приходит. Сгибаясь под наваливающейся тяжестью, я поворачиваюсь спиной к опасности и пытаюсь дышать. Но вот на периферию слуха пробились звуки присутствия родителей, зазвучали их голоса и я рвусь к ним, выныриваю из страшных барахтаний, отделяюсь от забивающих дыхание, подминающих меня под собой лавин. Высокая температура, галлюцинации, бред… тревога мамы и папы. Они от меня не отходят.
Как на беду, в ту пору в доме не оказалось денег, а мне требовался пенициллин, новый дорогой препарат. Папа в отчаянии мотался по соседям, пытался одолжиться деньгами до получки. Однако без успеха: некоторые ссылались, что сами сидят на мели, а Иван Иванович Бараненко, мамин двоюродный дед, отказал в помощи из принципа. Взамен нее жадный старик разразился поучением о необходимости иметь накопления на черный день, которые позволят в любых ситуациях не зависеть от добрых людей. Мне стоило, конечно, так опасно заболеть, чтобы родители этой ценой купили его доморощенную мудрость.
Но в аптеке, куда папа обратился в надежде взять лекарство в долг, пенициллина и не оказалось.
Зато там подсказали, что в селе гостит Анна Павловна, врач несколькими годами ранее работавшая в нашей больнице. Теперь она жила в областном центре, работала в крупной больнице, однако часто приезжала в село на выходные, словно на дачу. И папа обратился к ней — представляю, с какими мольбами.
— Сейчас осядет пыль от череды, и я приду, — пообещала Анна Павловна.
Тогда только папа заметил, что уже вечер и по улицам пошли коровы, возвращающиеся в хлева с пашни.
— Да, конечно, — обрадовался он, невольно сравнивая две беды: поднятую чередой пыль и опасное состояние своей дочери. Люди, люди…
Тем не менее Анна Павловна вылечила меня своим пенициллином — сама приходила по несколько раз в сутки и ставила уколы.
