Глава 26
Изгнание в Генуе
1822–1823
Окна задних комнат дворца Салуццо выходили на огороженный стеной сад. Высокое квадратное каменное здание с четырехскатной французской крышей и гостиной с высоким потолком было достаточно просторным и позволяло семье Гамба жить отдельно от Байрона. За дом он платил всего 24 фунта в год – основная причина, по которой он выбрал это жилище. К счастью, семья Хаитов жила с Мэри Шелли во дворце Негрото, в миле от Салуццо, поэтому Байрон и Тереза были избавлены от неодобрительных взглядов добродетельной Марианны и от ее потомства.
Вскоре после приезда Байрон написал Мэри, что купил диван, принадлежавший Шелли в Пизе. «Мне противно, что вещи Шелли находятся под одной крышей с детьми миссис Хант. Они грязнее и шумливее, чем йеху. Все, к чему они прикасаются своими грязными руками, приходит в негодность… Если будут какие-нибудь денежные затруднения, я готов быть вашим финансовым агентом, пока все не уладится и вы не решите, что предпринять» (Мэри обратилась к отцу Шелли с просьбой помочь в воспитании ребенка. – Л.М.).
Не прошло и недели, как Байрон смог объявить Меррею о завершении десятой песни «Дон Жуана» и начале работы над одиннадцатой. В ней действие происходило в Англии, и Байрон с новыми силами взялся за поэму. Несмотря на ссору с Мерреем, он все еще надеялся опубликовать произведение. Но Меррей был обижен тем, что Байрон передавал рукописи Джону Ханту. Старший брат Ли, издатель «Либерала», очевидно, допускал пренебрежительное отношение к Меррею на правах нового союзника Байрона.
Теперь Байрон реже виделся с Хантом, и это происходило только во дворце Салуццо. Хант никогда не мог найти общий язык с Байроном. То он пытался предстать независимым, изображая наигранную веселость, то был раболепен и держался слишком натянуто. Когда он просил денег, то пытался прикрыть смущение насмешливым пренебрежением. 24 октября он написал: «Должен побеспокоить вас насчет очередной сотни ваших крон и, боюсь, очень скоро повторю свою просьбу…» Когда Байрон случайно обратился к нему «дорогой Ли», Хант снизошел до панибратства: «Я прихожу в восторг, когда ты называешь меня Ли, чувствую себя как женщина и приглашаю тебя в свой дом».
Первый номер «Либерала» вышел 15 октября. «Видение суда», ставшее первой ласточкой в новом журнале, было опубликовано с предисловием, в котором Байрон объяснял причину своих нападок на Саути. Ханты убедили Байрона, что Меррей отказался печатать предисловие из ревности или злобы, и он намеревался порвать все отношения с издателем и забрать все рукописи. Байрон писал Киннэрду: «Мне совсем не жалко расстаться с ним, потому что он бессовестный ловкач». Ли Хант радостно сообщал брату: «Бедняга Меррей в жалком положении… Он пишет лорду Б. о том, как будет счастлив, если его светлость «соблаговолит» позволить ему издать его «прежние великолепные произведения» (какая наглая самоуверенность таится за этими строками). Далее он добавляет, что утром часами сидит и смотрит на портрет его светлости! Представь себе чахнущего издателя!»
Меррей не заставил долго ждать и сообщил Байрону, что думают в Англии о его журнале и деловых партнерах, и умолял его прекратить отношения с «изгоями общества». Далее он продолжал: «Мистер Киннэрд прислал мне три песни «Дон Жуана»… Должен сообщить, что они оказались настолько дерзкими, что я не стал бы их печатать, даже если бы вы даровали мне свое поместье, титул и гений. Ради бога, пересмотрите их, они так же великолепны, как все написанное вами, но необходимо удалить все, что может задеть чувства читателей и нанести вам непоправимый вред. Мои друзья раньше почитали за честь беседовать о вас, теперь же все наоборот, и даже ваши прежние сочинения менее популярны. Невозможно найти более преданного друга, чем я, мое имя связано с вашей славой, и я умоляю вас подумать об этом хотя бы ради вашей сестры, потому что мы опасаемся, что она может лишиться прежнего положения при дворе. Дайте нам вновь насладиться вашей иронией и придайте «Жуану» тон «Беппо».
Байрон ответил с твердостью: «Я в любом случае откажусь от ваших издательских услуг и желаю вам всяческих благ…» Новые сложности возникли, когда Меррей сообщил, что Байрон сказал о Ханте, и эта сплетня достигла ушей Ли. Байрон почти во всем признался Ханту, и тому пришлось сделать вид, будто ничего не произошло, потому что он зависел от Байрона в издании журнала. Но Байрон так и не научился сдержанности. Он продолжал писать Меррею о Ханте, потому что привычка к откровенности стала еще сильнее за время пребывания в Италии, и, несмотря на ссору с Мерреем и недовольство робостью и пренебрежением издателя к его произведениям, Байрон не мог не осознавать, что Меррей понимает его лучше Ханта.
Байрон упрекал Меррея за то, что тот показал письмо Ханту, но тут же прибавлял: «Честное слово, я не думал, что что-нибудь в этом письме может задеть его, кроме того, что я назвал его «занудой»… Что касается общности чувств, мыслей и взглядов Л. X. и моих, то она или очень мала или ее вовсе нет… Однако я считаю его человеком способным и обладающим принципами. Увы! Бедный Шелли! Будь он жив, как бы он смеялся и как мы смеялись оба над разными вещами, которые кажутся такими серьезными!»
Несомненно, память о Шелли заставляла Байрона быть добрым к Мэри, хотя у него с ней было мало общего. Он помогал ей тем, что просил ее переписывать некоторые новые песни «Дон Жуана», что ей очень нравилось делать, и обращался к Хэнсону через адвоката сэра Тимоти Шелли с просьбой финансово обеспечить Мэри и ее сына. Голос Байрона очаровывал Мэри, пробуждая в ее душе воспоминания о другом голосе, который замолчал навсегда. Она писала в своем дневнике: «Не думаю, что какой-нибудь другой голос может вызвать в моей душе столько грусти, как голос Альбе, и я слушаю его с невыразимой тоской, но не с болью».
Не успел Байрон обустроиться в Генуе, как начал подумывать о побеге. Трелони писал: «Его мысли всегда были устремлены на Восток… Он постоянно возвращался к своей первой любви, греческим островам и революции в этой стране…» Именно по этой причине Байрон копил деньги. Он надеялся, что к началу нового года в его распоряжении окажутся девять или десять тысяч фунтов. Он досадовал на приобретение дорогого «Боливара», поэтому Трелони решил на зиму избавиться от лодки. Байрон поговаривал о покупке одного из островов греческого архипелага или земельного владения в Чили или Перу. По словам Трелони, «он изводил себя планами, проектами, начинаниями, мечтами, намерениями, откладыванием на потом, сожалениями и бездельем…».
Осенью два гостя напомнили Байрону об Англии. Одним из них был глупый и эксцентричный Джеймс Уэддерберн Уэбстер, чья жена, леди Фрэнсис, с которой он к этому времени расстался, в 1813 году была предметом полусерьезного-полушутливого увлечения Байрона, когда «платонические чувства» были под угрозой, но еще не потеряны. Теперь Уэбстер настойчиво и постоянно добивался расположения леди Харди, жены адмирала Харди. Леди Харди, встречавшая Байрона в Лондоне в 1814 году, навестила его в Генуе и поведала об этом нелепом ухажере. Байрону было приятно встретить умную и дружелюбную англичанку, которой не нужно оказывать знаки внимания. Он шутливо писал ей о Уэбстере, добавляя более серьезно: «Для меня всегда было правилом, и мой опыт его подтвердил, что отношения между мужчиной и женщиной могут быть намного лучше, чем между двумя представителями одного пола, но при условии, что они никогда не станут любовниками… На самом деле я считаю любовь неким враждебным проявлением, которое необходимо осуществить или разрушить, чтобы земля продолжала вертеться, но ни в коем случае не приятным времяпрепровождением».
Некоторые несдержанные замечания Уэбстера о его внешности вынудили Байрона сесть на диету, которой он строго придерживался зимой и летом. Ему пришлось соблюдать режим после перенесенной в Леричи болезни. В хорошую погоду он ездил верхом, но зимой в каменном доме с холодными полами и высокими потолками было холодно. Байрон редко ужинал вне дома, обычно с мистером Хиллом, британским послом, или с близким ему по духу банкиром Чарльзом Ф. Барри, генуэзским партнером «Уэбба и Ко», который вел дела Байрона в Ливорно.
Отношения Байрона с Терезой оставались прежними, но она ощущала, что он отдаляется от нее, и это причиняло ей душевную боль. Она навещала его только по приглашению, а в остальное время Байрон предпочитал обедать и ужинать один, особенно когда был на диете. В хорошую погоду они вместе гуляли в саду. Возможно, иногда Терезе хотелось более ярких впечатлений. Ей было всего двадцать три года, а Байрону почти тридцать пять, но он чувствовал себя семидесятилетним стариком. Однако Тереза уже сделала свой выбор и не жалела о нем. Она привыкла к жизни Байрона и приходила к нему, когда он желал.
