— Миша, вам надо оба колена заменить на новые.
— Это что — резать хотите?
— Не резать, а операцию делать. Ничто другое вам не поможет.
— А что я знаю? — Развел он руками и заключил скептически: — Операция так операция…
Накануне операции я зашел к нему в палату, чтобы подбодрить. Он обрадовался, ему хотелось поговорить:
— Профессор, я хочу вам что-то сказать. Знаете, я не мастер говорить, жена у меня — она мастер. Но вы уж послушайте, я перед вами, как перед Богом. Я хочу сказать вам вот что: как она там пройдет, моя операция, — это одному Богу известно. То есть вы не подумайте, я не сомневаюсь в вас, не дай Бог! Я в вас верю, как в Бога. Но я не уверен в себе — какое там у меня здоровье? Оставил я свое здоровье в Одессе. Вот, приехали мы с женой «открывать Америку» — «Мазл Тов!» Не то чтобы мы так уж любили эту Америку. Это все наши дети: поехали да поехали — другие, мол, едут… А что, в Одессе было плохо? Ну, может быть, не так уж хорошо, но зато у меня все было как надо: квартира, работа, родные — я знаю?.. И вот мы все бросили и кинулись сами не зная куда. Дети твердили, как попугаи: «Страна возможностей, страна возможностей». У кого возможности, какие возможности? У них, у детей, возможности, а у нас что? Чего вокруг делается, ничего не понимаем. А уж что американцы говорят, так вообще ни бум-бум. Родные, правда, помогают, ездят с нами по разным бумажным делам в офисы-шмофисы, переводят нам что надо. Без них совсем пропали бы. Родных, дай им Бог здоровья, здесь теперь больше, чем в Одессе осталось, — вся мешпуха перевалила. Да, мешпуха здесь, но где моя квартира, где моя работа? Зато теперь мы называемся «беженцы». Подумаешь — беженцы, а? Отчего мы, спрашивается, побежали? Гнались за нами? За детьми побежали, чтоб они были здоровы. Живем теперь на Брайтоне, у океана. Но я вам скажу: здешний океан по сравнению с нашим Черным морем — просто большая лужа. Какое у нас в Одессе море!.. Да, в Одессе я был человек, я был по снабжению. А было там снабжение? Азохен вэй — какое в Одессе снабжение… То есть не то чтобы его совсем не было, перебивались кое-как: блаты, связи, конечно. Подарочки женам начальников дарили и прямо на лапу давали. Это я умел: никого не обижал, и сам жил, и все было при мне. Я был по снабжению, а по-одесски — это большой человек. Здесь все заделались капиталистами. Вон Моня, мой троюродный брат, он в Одессе был профессиональный картежник. То он выиграет, то проиграет. А здесь Моня заимел свой магазин, с большой вывеской, — «Интернационал». На него сто человек работают, все больше мешпуха. И я попросился, чтобы по снабжению. А он говорит: «За прилавок я бы тебя поставил, у нас все покупатели говорят по-русски, но для снабжения ты в Америке не годишься». Я ему: «Моня, меня за прилавок?!.» А он только плечами пожимает: «Это тебе не Одесса». Не понимаю: вокруг одни одесситы, на каждом шагу раскланиваешься со знакомыми. Чем тебе не Одесса? Чтоб я не обиделся, он сунул мне в карман триста долларов, новенькими бумажками. В общем, пока живем, получаем пенсию от Америки. Мне объяснили — это не пенсия, а как бы пособие по бедности, велфор называется. Ха! «Велфор-шмелфор»… Когда мне объяснили, аж сердце у меня заныло: прожил шесть десятков с лишним, ишачил, спину горбил, а поехал за детьми и докатился: от Америки по бедности получаю. И вот еще: на старости заставляют языку учиться. А какой из меня ученик?! Пока я только научился благодарить по-американски: «Сенька, бери мяч!» Вот я и хочу вам сказать, дорогой профессор: что бы со мной ни произошло на операции, а вам все равно сенька, бери мяч!
Он даже потянулся поцеловать мне руку, так что я еле успел ее отдернуть.
Я заменил Мише оба коленных сустава на искусственные. Он быстро стал поправляться, повеселел, оказался большим хохмачом. Сам себя он называл «Мишка-одессит» и уверял, что известная песня с таким названием написана про него. Меня он воспевал в самодельных стихах:
Хирург московский Владимир Голяховский, Исправит ноги — будешь ходить прямо, Не узнает жена-мама…
В знак благодарности он хотел угостить меня настоящим домашним одесским обедом. Я отнекивался, но пришлось уступить его настойчивым приглашениям, чтобы не обидеть человека.
Маленький пузатый хозяин с крупной дородной хозяйкой были чрезвычайно радушны и не знали, как мне угодить. Собралась вся мешпуха, всем хотелось посидеть со мной за одним столом.
Вкусовые привычки — самые консервативные и стойкие из национальных традиций. Мы с Ириной с самого начала стали есть по-американски, вернее, по рецептам интернациональной нью-йоркской кухни, чтобы полностью адаптироваться к новой жизни и поскорее забыть о старой. Да ведь это и интересно очень — есть разнообразную пищу. И я отвык от чисто русских угощений.
Но у Мишки-одессита мне довелось опять поесть по-русски. Стол так тесно заставили блюдами, что между ними не было свободной щели. Что там только не стояло! Несколько блюд с селедками — соленой, копченой и маринованной, посыпанными колечками репчатого лука; тут же и форшмак; два-три сорта печеночного паштета и коробки со шпротами, сардинами и бычками в томате — любимым рыбным лакомством одесситов. Громадные миски со свекольным винегретом и с салатом «оливье», отварная картошка, источающая парок, а к ней сметана и сливочное масло. Несколько тарелок с тонко нарезанной русской колбасой разных сортов — вареной, копченой, с мелким жирком, с крупным жирком; ветчина и буженина, куры кусками и под грузинским соусом «сациви»; тут же несколько сортов нарезанного сыра; еще несколько блюд с соленой и копченой рыбой. На разных концах стола вздымались горы черного и белого хлеба, который быстро уничтожался и тут же нарезался свежий. Все подносили и подносили горячие пирожки и беляши. И, конечно, между блюдами торчали бутылки с водкой, вином, «Нарзаном» и «Боржоми»…
Первый тост произнес хозяин, постучав вилкой по бокалу:
— Ша, слушайте сюда, хочу сказать за профессора. Хотите знать, какой это специалист и какой человек? Я вам скажу — у профессора золотые руки и золотой характер. Таких людей больше на свете нет, можете мне поверить.
Если бы не профессор, я не знаю, где бы я теперь был. Я был бы мертвый. Точно мертвый! А я с вами, и я живой. Почему? Потому что меня вылечил профессор. И вот я вам говорю: давайте выпьем за профессора, за его здоровье, за его семью, за здоровье всех в его семье. И смотрите, чтобы не мухлевать, чтобы все выпили до дна.
Потом опять пили за мое здоровье, за здоровье моей жены (очень сокрушаясь, что она не приехала со мной), за здоровье моих детей и внуков (которых еще не было). И каждый раз хозяин призывал: «Не оставляйте зла на дне!», а хозяйка упрашивала всех есть побольше. После закусок подали налитые до краев тарелки с густым борщом. Хозяйка подвигала ко мне тарелку и уговаривала:
