В поддержку добротной, основательной книги Гилилова выступил ряд газет. По-видимому, журналу «Н. М.» придется сбавить тон, заменить минус на плюс. Если следовать логике – не должен ли сей поворот коснуться сей скомпонованной журналом параллели?
Но не будем ждать милостей от «прим. ред.»
Достаточным утешением и защитой служат высказывания Пушкина.
«… глупцы всегда с благоговением слушают человека, который смело все бранит, и думают: то-то умница!»
Приведем еще одно. Его поэт в рукописи отчеркнул. То есть счел особо важным. Наметил при случае к нему вернуться.
«Люди…охотно повторяют всякую новость; и, к ней привыкнув, уже не могут с нею расстаться. Когда что-нибудь является общим мнением, то глупость общая вредит ему столь же, сколько единодушие ее поддерживает».
Десять лет спустя Пушкин по-прежнему остается неподвластным кандалам и наручникам «общего мнения».
«Я… изыскивал истину с усердием и излагал ее без криводушия, не стараясь льстить ни Силе, ни господствующему образу мыслей».
Первоначально поэт написал: «модному образу мыслей». Затем, дабы не дразнить гусей, весь абзац исключил, не отослал адресату.
Кому? Опять же Бенкендорфу.
Кто мог предвидеть пятнадцать-двадцать лет назад, что именно «Новый мир» подрядится охранять от критики мнимую непогрешимость и неприкасаемость всевозможных «общих мнений»?
Кстати – о «господствующем образе мыслей».
Почему откровенно затягивается подготовка второго большого академического издания?
Отчасти потому, что нет денег, кадров, нормальных условий научного труда. Нет необходимой самоотверженности и бескорыстной добросовестности. Но более всего потому, что нет определенности, ясности, нет прямого указания: «вот какой Пушкин нам сейчас нужен». В соответствующие научные институты не завезли господствующее мнение.
А когда завезут? Как принято отвечать в овощных магазинах – «нет и неизвестно».
25 июля 1998У последнего порога
Почему Пушкин плакал?
Несколько лет назад в московском музее Пушкина мне показали фотокопию. Я «сразу увидел» вполне возможное решение. Однако не поторопился, не стал кудахтать о своей «находке».
Что меня насторожило? Легкость, быстрота отгадки. Вскоре удалось выяснить, что всего лишь сработали переполненные ящики памяти – я попал в чужую колею, проложенную еще в довоенные годы.
В противоположную крайность впал серьезный, весьма уважаемый специалист Б. С. Мейлах. Предлагая очередной вариант, он так и не вспомнил, что в своих давних статьях безоговорочно присоединялся к столь очевидному прочтению.
Почему же оно не укоренилось, не стало общепризнанным? Прежде всего потому, что Пушкин набросал буковки так, что они читаются надвое.
«…Только Революционная голова, подобная (переделано на «подобно») МОР. и [нрзб] может любить Россию – так, как писатель только может любить ее язык.
Все должно творить в этой России и в этом русском языке».
Для тех читателей, которые не держат в уме заковыки пушкиноведения, повторяю весь ворох догадок.
Недописанное слово одни специалисты читали «Маар». При этом разъясняли, что так Пушкиным обозначен французский революционер Марат.
Другие на том же месте читали «Мир». Предполагали, что речь идет о поручике Мировиче, казненном в 1764 году за участие в заговоре против Екатерины II.
Третьи утверждали, что Пушкин упоминает деятеля французской революции Мирабо.
Четвертые поддерживали прочтение «Мир» и догадку насчет Мирабо, но поясняли, что таково было прозвище декабриста Николая Ивановича Тургенева, который был хром, подобно Мирабо.
Пятые заявляли, что «Мирабо» – прозвище не одного, а двух братьев Тургеневых. Достаточно, мол, убедиться, что Пушкин шлет привет «обоим Мирабо» в одном из писем 1819 года…
Установилась взаимная терпимость. Кто поведет речь о французе, о графе Оноре де Мирабо, тот не преминет преподнести цитату «из Пушкина». Кто помянет братьев Тургеневых – пускает в ход все ту же цитату.
Вслед за «Мир», «Маар» или чем-то в том же роде отчетливо читается союз «и», а за ним – опять-таки нечто недописанное. Все это, вместе взятое, чаще всего принимали за «Мир. и Пет.».
В результате получили прочтение: «Только революционная голова, подобная Мирабо и Петру, может любить Россию…»
Причем здесь Мирабо? Почему самая революционная голова – именно Петр? Возможно, что лет сорок-пятьдесят назад иные рассуждали так: не декабристы, а Петр I – вот образец, коим сейчас, в середине XX века, надлежит крепить авторитет корифея всех наук, начиная с яыкознания и кончая сельским хозяйством.
Опираясь на перепутанные пушкинские строки, возвысить императора Петра за счет декабристов – вот какие требовались «пушкинизмы».
Если отвлечься от влияния обстоятельств, возникавших не столько внутри науки, сколько над ней – вряд ли удастся понять, как сумел утвердиться во всех академических изданиях мнимопушкинский текст.
В 1979 году профессор Б. С. Мейлах попытался обосновать новый вариант: «Мирабо и Пестель».
В 1981 году Б. С. Мейлах объявил вопрос открытым для дальнейших поисков, «поскольку сам автограф не дает оснований для единственного и навсегда окончательного решения».
Прошу убедиться, что новое – это всего лишь хорошо забытое старое. Когда в 1979 году Мейлах представил в качестве новинки прочтение «Пестель», профессор упустил из виду, что именно так он приводил это место в одной из своих статей в 1937 году.
Тем самым профессор присоединялся к чтению, которое незадолго перед тем предложил Ю. Г. Оксман:
«Нами первое сокращение читается как скорописное (быть может, по конспиративным соображениям) начертание имени и фамилии М. Ф. Орлова (“М. Ор.”), что до конца осмысляет текст, ибо и М. Ф. Орлов и П. И. Пестель оба были в 1822 году и “революционными головами” и пламенными пропагандистами чистоты русского языка».
Строки поэта на протяжении десятков лет преподносились в несообразной, несвязной форме. Тот, кто поддерживал, кто продлевал принудительную неизменность неверно прочтенных текстов, умалял весомость пушкинской мысли, связывал французскую бузину с дядькой в Киеве.
Впрочем, многие ошибались непреднамеренно. Им казалось, что Михаил Орлов – не та фигура, не заслужил столь высокой оценки. Как сейчас принято выражаться, не «смотрится».
