все реально работало круглосуточно. Единственный европейский город, с которым можно было сравнить Нью-Йорк, – это Берлин.
В тех редких случаях, когда я возвращался в Англию, я уже прямо по дороге из аэропорта замечал, насколько низкие тут дома. Здесь не было небоскребов, и все это казалось жалким по сравнению с манхэттенским горизонтом. Шокирующе. Я прекрасно понимал, что мог бы начать восклицать в типично американском духе: «О, здесь все вокруг такое необычно старомодное!», – но я наконец-то осознал, что американцы подразумевают под словом «старомодный». Мы использовали бы в этом случае слова «старье» или «развалина». Но все равно я любил то место, где родился, потому что без него я никогда не стал бы собой.
Уже находясь в Нью-Йорке, я столкнулся с этаким напоминанием о ранней лондонской жизни, когда в мае-июне 1981 г. The Clash приехали играть в Bond’s на Таймс-сквер, чтобы получить вид на жительство. Они последовали за мной на Ямайку, а теперь эти ублюдки прикатили по моим стопам в Нью-Йорк! Я пытаюсь решить проблемы с PiL, а тут еще эти заявились. Не помню, сколько вечеров они там играли – что-то около семнадцати? – и, по-видимому, заполняли зал каждый вечер. Принимая во внимание тот факт, что их песни не имели никакого содержания, и они, похоже, не выступали за что-то иное, кроме абстрактного социализма, им как-то удалось с этим справиться. Значит, хороший все-таки менеджер Берни.
Я сходил на концерт два вечера подряд и мог бы бывать там каждый день, если бы захотел, но, боже, с моей точки зрения, это слишком плохой театр – оба раза шоу было абсолютно одинаковым. Как группе, им оказалось нечего предложить публике с точки зрения развития характера. Джо просто подбегал к микрофону и вопил: «Аааа-а-а-а!» – в той же остервенело-придушенной манере, в которой он делал это концерт за концертом. Обычная группа из паба – с таким же успехом они могли бы быть Eddie & the Hot Rods. И все же к нему устремились толпы людей. Что бы я ни делал в этом мире, я не для масс, я абсолютно не для них.
Казалось бы, если у тебя нет четкой идеологии, кроме какого-то расплывчатого социализма, тебя ждут проблемы, потому что публика решит, что с тобой нелегко иметь дело. Однако с The Clash дело было иметь легко, они вообще не предлагали слишком много. Они никогда не заставляли людей думать о себе и своем образе жизни. На самом деле они давали публике возможность почувствовать себя комфортно. Вот в чем загвоздка. А бедный старик Джонни Роттен никогда не заставит никого из вас чувствовать себя комфортно.
На нью-йоркской музыкальной сцене было полно кокаина – повсюду и в любое время. Вы не могли избежать его, куда бы ни пошли. В обычном местном испанском ресторане можно было приобрести все что угодно. В этом смысле Нью-Йорк был очень доступен. По-видимому, бо́льшая часть рынка кокаина контролировалась мафией, что делало криминальную составляющую в некотором смысле более организованной и не столь заметной. Это привело к популярности эксцессивной модели поведения, и опять же кокаин не является наркотиком для творчества. Нисколько. Мне прием кокаина давал тридцать секунд сильного беспокойства, а затем следовало три часа насморка – пока не вдохнешь следующую дорожку. Затем беспокойство удваивалось, и на столько же увеличивался «отходняк», и так далее, и так далее, пока внезапно не обнаруживалось, что ты употребляешь так много, что уже не можешь восстановиться, и ты в состоянии сильнейшей ломки. Это было далеко не мое любимое занятие, но должен признать, что я убил по крайней мере целый год на это дело.
Кокаин как бы лишает нас способности к творчеству. Он заставляет чувствовать себя виноватым, в то время как героин, очевидно, – ну, я узнал это, наблюдая за своими друзьями, сидевшими на героине, – убивает чувство вины. Кокаин же на самом деле усиливает его, заставляет вас чувствовать себя плохо. Это не развлекательный наркотик. Это, блядь, самая большая глупость в мире. Если только вы не живете в Андах и вам не нужно что-то, что придаст энергии, чтобы двигаться дальше, я не могу найти для него применения. Давайте просто скажем, что, как и с большинством вещей, которыми я когда-либо баловался, я завязал с ним до самой гребаной смерти. Я поместил кокаин на ту же полку, что и Southern Comfort, – где стоит кое-что, к чему я больше никогда не прикоснусь. Я могу время от времени быть существом чрезмерной глупости. Я хорошо знаю о предупреждающих знаках и все равно погружаюсь в это с головой и переусердствую. Мне, как правило, не хватает тонкости. Может быть, став старше, я и догоню эту идею, идею быть тонким.
С другой стороны, героин – это настоящий убийца, а я предпочел бы иметь дело с вещами, которые меня чертовски волнуют, чем позволить ему усыпить меня ложным чувством безопасности, а затем заставить отчаянно хотеть следующей дозы. Этого никогда не случится.
Вокруг нас разворачивалось множество дурных наркотических историй, что рождало бессмысленную, бесполезную, тупиковую активность. Она была сосредоточена не столько на творчестве, сколько на стремлении к удовлетворению собственных эгоистических потребностей. Для меня всегда существовали наркотики, всевозможных форм и размеров, но у меня была склонность к энергетическим стимуляторам. Я был не из тех, кто принимает «спокойные» наркотики.
Конечно, я знал о пристрастии Кита еще до того, как предложил ему присоединиться к группе. Я относился к этому абсолютно непредвзято, но когда замечаешь, что синдром отмены регулярно мешает творчеству, это в определенный момент должно прекратиться. Ты надеешься, что люди смогут осознать это сами, и мягко пытаешься ввести их в такое состояние ума, когда они поймут, что навязывают свою невероятно эгоистичную привычку всем остальным, ожидая, что мы… что? – будем сидеть и ждать, пока они очнутся от этого ленивого эскапизма.
Люди, которым трудно со мной работать, говорят, что у меня очень ленивая манера поведения. Я делаю это, когда подзаряжаю свои батареи, но в целом я не выношу ленивых педерастов. Ты должен думать, должен использовать свой мозг, потому что у тебя только одна жизнь, чтобы ее жить, – это моя постоянная движущая сила. Мой мозг не останавливается. Пейзаж из мира снов, вот мы и вернулись к этому. Очень похоже на то, когда тело останавливается, а мозг – нет. Это все неотъемлемая часть того, кто я есть.
Самым близким к тому, о чем я говорю, был живой концерт Робина Уильямса, покойного великого американского комика, на котором я побывал в Нью-Йорке примерно в это время. Концерт шел нон-стоп
