космоса. Усевшись в зале, я чувствую на себе быстрые взгляды. Что с того, что больше половины жизни я прожила в Англии, – все равно меня считают русской, а значит, и советской (люди не ощущают разницы). Такова участь эмигрантов – не быть полностью ни там, ни здесь. Наверняка и Людвиг чувствует то же самое.
Армстронг первым выходит из лунной капсулы. Его нога ступает на почву – он описывает ее как пыльную. Ватная белизна, феерическое прилунение, медленные и упругие шаги – что за чудесное либретто для современного балета! Воображаю хореографию в стиле Нижинского. И мне вспоминаются слова Люсьена Доде – это ведь он сказал о Вацлаве, что ему не писаны законы Ньютона, ведь он доказал: силы притяжения не существует, воздух – лишь зефир, а тело соткано из перьев.
«Для человека это маленький шажок вперед, а для всего человечества – прыжок великана», – заявляет Нил Армстронг замогильным голосом. При слове «человечество», которое превышает понятие наций, у меня теплеет на сердце. Нас, кажется, сейчас 600 миллионов – тех, чьи взгляды прикованы к голубому экрану.
Мы все аплодируем… Вдруг у меня темнеет в глазах. Я наклоняюсь к Эмильенне. Она берет меня за руку. Я вижу как в замедленной съемке – она машет рукой директору. Вокруг меня кто-то суетится, мне от этого неловко. Досадно – я всех побеспокоила в такую минуту. В кои-то веки тут собрался весь пансион! В кои-то веки человек шествует по Луне! Потом – темнота…
* * *
23 июля, 16 часов
Вчера вечером – слегка панический звонок Ника. Потом – сменявшие друг друга у моего изголовья (уж я постаралась выглядеть попрезентабельнее) врач, медсестра, кинезитерапевт… Кажется, после приступа сразу несколько человек отвели меня под руки в медпункт и заставили проглотить таблетку, запив стаканом воды. Мне вроде сразу же стало лучше, и я настаивала («даже и не без некоторой горячности», уточнил директор), что могу и сама подняться к себе, упрашивая всех вернуться и досмотреть, что там происходит на Луне. Но на лестнице недомогание вновь настигло – и вот я оступилась и вывихнула лодыжку.
Сейчас я вспоминаю: я почувствовала, что теряю сознание. Как будто, спускаясь по лестнице, медленно шла прямо в пропасть. Впервые в жизни я пережила собственную смерть – я словно предвосхитила ее. И та фраза, какую цитировал мой брат, – так поразившая меня, что я ее даже записала, – вдруг прозвучала внутри: «Я отчетливо слышу, как моя жизнь по капле уходит в прожорливую бездну Вечности».
Позднее зашел Людвиг – он передал мне пожелания скорейшего выздоровления от всех обитателей пансиона. Разговор с ним успокоил меня. Он принес мне подарок – последнюю книгу Арнольда Хэскелла о «Русских балетах». И очень насмешил, рассказав, чем кончился телесеанс. Некоторые не поверили собственным глазам, а одна дама дошла до утверждения, будто сцену прилунения просто засняли на киностудии, как снимали только что вышедший на экраны фильм Стэнли Кубрика «2001, Космическая Одиссея».
* * *
24 июля, 16 часов
Вчера я посвятила послеобеденные часы отдыху – перелистывала альбом «Видения розы». Мне на глаза попалась репродукция афиши, нарисованной в те годы Кокто, на ней я в платье с кринолином, раздувшемся как воздушный шар. Сколько раз я танцевала его, этот балет! Нижинский был там изумителен. Роль девушки не содержала технических трудностей: ни батри, ни прыжков, ни пируэтов. Только выражение лица, изгиб шеи, бархатистая томность плечей и кистей. Вот поэтому и в 1932 году я выбрала «Видение» последним спектаклем всей моей карьеры – двадцать лет спустя после его создания. Это было в лондонском «Савое», а моим партнером был Антон Долин. Мне уже исполнилось сорок семь – совсем не та энергия, что прежде… зато священный опыт жизни и любви!
К вечеру я принялась писать. Моя серая тетрадь исписана наполовину. Занятное это ощущение – заполняя страницу за страницей, оглядываться на прошлое и догонять настоящее.
Эмильенна принесла мне телеграмму от Мари Рамбер, узнавшей о моем злосчастном падении. Позвонили Лидия Лопухова и Фредерик Эштон, а еще Рэйчел Кэмерон – ей тоже сообщили. Она продолжает работу с моими записями.
Сегодня жарко. В моей спальне поставили вентилятор. Утром, в десять, черед ненадолго зайти ко мне охраннику, немного робеющему. С ним малышка Джули-Энн, вся розовая от смущения, такая же розовенькая и свежая, как роза, которую она держит в руке – у цветка такой длинный стебель, и она протягивает мне его с улыбкой, от которой растрогались бы и вы.
– Так ты больше не боишься меня?
Малышка энергично трясет головкой: нет, и ее рыжие волосы, постриженные в каре, порхают туда-сюда.
– Она вами очарована, – говорит отец. – Ей рассказали, кто вы такая. Вы пробуждаете в ней мечты. Она так любит танец. Если б вы посоветовали какие-нибудь уроки… Когда вам станет получше…
– А пока что не могли бы вы разрешить нам немножко побеседовать с глазу на глаз? Мы могли бы познакомиться с ней поближе… Нет-нет, она меня не утомит. Наоборот.
И вот мы одни – Джули-Энн и я. Какой благонравной девочкой она выглядит – такой непохожей на нынешних девчонок, наглых и взбалмошных! Я представляю вместо джинсовой юбчонки, плотно прилегающей к ее узким бедрам, скромное платье из синей саржи первоклассниц Императорской балетной школы Санкт-Петербурга. И снова вижу фартук из черной альпаги и белую, до хруста накрахмаленную косынку из тончайшего батиста, заколотую сзади булавкой и перекинутую на грудь.
Я представляю Джули-Энн стоящей у станка, ноги в первой позиции, руки сомкнуты над головой. Профессиональный рефлекс – потихоньку осматриваю ее колени, спинку. У нее прелестная лебединая шейка, это главное для балерины. Пока я благосклонно разглядываю ее, Джули-Энн ждет, вся дрожа, что я ей скажу, – будто я волшебница из «Сказок фей» Шарля Перро и сейчас начну вместо слов ронять изо рта бриллианты. Мне хочется рассказать ей историю о танце.
Альбом «Видения», служащий мне подставкой, и эта принесенная ею роза… Вот история и готова.
* * *
24 июля, 20 часов
– Взгляни на эту розу, которую ты мне подарила… Она танцевала в балете… Да-да, уверяю тебя, так оно и было. В сказках такое случается. Смотри на эти фотографии…
Жил-был однажды один поэт, и звали его Теофиль Готье. А было это в те времена, когда никто даже не слышал ни о телевизоре, ни о телефоне, ни о космонавтах. Однажды ночью он подумал, что цветы – такие же живые существа, как и мы, люди, и что они тоже могут любить и страдать. В поэзии
