В ноябре 1937 года в связи с отъездом Маруси в Советский Союз связь Брайтенбаха принял непосредственно сам Агаянц, который плохо владел немецким языком, в связи с чем Брайтенбах стал передавать информацию Клеменс для Рубена в фотопленке. В декабре 1938 года Агаянц после проведенной операции неожиданно умер.
Заметил беспорядок у опекунов и сам агент. Он писал в Москву: «Как раз когда я готов был заключить хорошие сделки, тамошняя фирма совершенно непонятным для меня образом перестала интересоваться деловой связью со мной». А весной 1939 года связь вообще прекратилась.
Сразу после заключения пакта Молотов — Риббентроп ведомство Берия встало перед почти невыполнимой задачей: само разгромив свою собственную разведывательную сеть в Западной Европе и уничтожив в ходе сталинско-ежовско-бериевских репрессий своих лучших людей, оно должно было начинать почти с чистого листа. В Берлин направился новый резидент, молодой и неопытный армянин Амаяк Кобулов, известный лишь как брат ближайшего сподвижника Берия Богдана Кобулова. И вдруг такая находка!
Сразу обратились к архивам 30-х годов. Они подтвердили: да, это наш человек по кличке Брайтенбах. В начале сентября 1940 года сотрудник резидентуры Александр Коротков встретился с «пропавшим агентом». 9 сентября 1940 года из Москвы последовала завизированная Берия шифровка, в которой писалось: от агента «нужно брать все, что находится в непосредственных его возможностях», подобрать связника и фотолабораторию для документов, которые будут поступать. Ожидания вскоре оправдались: стала поступать высокоценная разведывательная информация, включая, к примеру, текст доклада Гейдриха от 10 июня 1941 года «О советской подрывной деятельности против Германии».
Когда осенью 1940 года Александр Коротков восстановил контакт с Вилли Леманом, позиции Брайтенбаха еще более укрепились — он уже не полицейский, а хауптштурмфюрер СС, криминалькомиссар, сотрудник отдела IV-E, занимавшегося контрразведкой. В этом отделе Леман ведал защитой военной промышленности Германии, что в обстановке 1940–1941 годов делало его информацию исключительно важной. Можно понять, что о нем заботился сам Берия.
Связь с Брайтенбахом была поручена новому сотруднику Николаю — Борису Николаевичу Журавлеву. Они часто встречались в пригородах Берлина. Как вспоминает нынешний пенсионер Борис Журавлев, Брайтенбах иногда приносил документы, которые Николай брал на фотографирование и на следующий день возвращал.
Уже в марте 1941 года Брайтенбах сообщил, что в абвере в срочном порядке укрепляется подразделение для работы против СССР. Его новый начальник Абт, ушедший в свое время из гестапо как масон, по картотекам и спискам подбирает нужных людей. Когда к Брайтенбаху обратился Абт, он рекомендовал ему некоторых своих бывших сотрудников, уже вышедших на пенсию. Брайтенбах считал, что это будет и в наших интересах. Центр не возражал. Сведения о подготовке войны все более учащались, учащались и встречи с Брайтенбахом. Так, в мае они встречались 15, 21 и 28 мая. В июне агент должен был уйти в отпуск до 17 июля, 19 июня он пришел на встречу крайне взволнованный и сообщил, что получен приказ о начале войны против СССР в 3 часа 22 июня. В тот же вечер информация ушла в Москву.
Но не по каналам разведки, а по линии посольства, так как буквально накануне резидентура в Берлине получила «разнос» Центра по поводу того, что она бомбардирует Центр ложными сведениями о начале войны.
Так Брайтенбах был потерян второй раз — на этот раз навсегда. Берлинская резидентура не подготовила связь с ним на случай войны и не дала агенту явок и связей, за что пришлось расплачиваться. Подходов к Брайтенбаху не осталось, так как Николай 4 июля с советской колонией покинул Берлин.
Нетрудно понять, что в Москве кусали себе локти, потеряв столь важный источник. Когда в мае 1942 года в Германию был заброшен агент-парашютист Ганс Барт (Бек), то ему дали старый пароль, обусловленный еще Коротковым. 11 декабря Бек радировал из Берлина, что разговаривал с Брайтенбахом по телефону, передал пароль и договорился о встрече. Но на следующий день агент не пришел. Бек позвонил еще раз, однако к телефону подошла жена и сказала, что мужа нет дома…
Бек — Барт был через несколько дней арестован и, как он впоследствии признался (он выжил и вернулся в Москву), выдал гестапо свою явку к Брайтенбаху. Когда же после войны советские офицеры пришли в дом № 21 по Кармен-Сильваштрассе, то госпожа Леман рассказала: в декабре 1942 года муж был срочно вызван на службу и домой не вернулся. Чуть позже сослуживцы под секретом ей сообщили: Вилли Леман расстрелян.
История неизвестного Брайтенбаха заставляет по-новому взглянуть на роль известной «Красной капеллы».
Можно понять, почему разведка медлила с установлением связи с членами «Красной капеллы». Зачем были нужны политизирующие интеллектуалы, когда у НКВД был под рукой профессионал, вхожий в. самые высокие круги рейха?
Но история рассудила иначе. Лубянка потеряла и то, и другое. Но если люди «Красной капеллы», хотя и с многолетним опозданием, получили советские ордена, Вилли Леман и того не получил.
ВСПОМИНАЕТ ПОЛКОВНИК Э. П. ШАРАПОВ
Наши отношения с Зоей Ивановной постепенно становились все теплее и доверительнее. Своей кульминации эти отношения достигли зимой 1979 года, когда Зоя Ивановна с младшим сыном приехала ко мне в гости в Берлин, где я в то время работал. Мы перешли с ней на «ты», и во время одной из прогулок по городу, учитывая, что весной погиб ее старший сын, а год назад умерла моя родная мать, она предложила мне называть ее мамой.
Особенность моих отношений с Зоей Ивановной состояла в том, что из всех ее родных и близких я был единственным, кто принадлежал к той же, как она говорила, «конторе», а из всех коллег по работе во внешней разведке — был единственным, кто входил в круг семьи.
Поэтому все, что написано в этой книге, она пересказывала мне по нескольку раз во время наших частых и длительных встреч. Многие родственники и коллеги, и я в том числе, неоднократно советовали написать книгу о разведке, но ее останавливал барьер секретности. Она не знала, что можно, а что нельзя говорить о своей прошлой работе. Толчком к тому, что она все же взялась за эту работу, будучи прикованной болезнью к постели, послужили многочисленные публикации в прессе о ней в период 1990–1991 годов, в которых правда перемешивалась с небылицей. Именно поэтому первое издание ее книги называлось «Теперь я могу сказать правду».
Многие эпизоды, которые, видимо, больше всего волновали ее и которые нашли свое место на страницах этой книги, она пересказывала вновь и вновь. Но чаще всего она возвращалась к одной и той же теме, которая, как заноза, застряла в ее сердце на всю жизнь. Это гибель ее мужа Бориса Аркадьевича Рыбкина. Характерно, что если другие эпизоды повторялись ею совершенно точно, то к рассказу о гибели мужа постоянно прибавлялись все новые и новые детали.
