В эти же дни Дмитрий Алексеевич получил два письма профессора Константина Дмитриевича Кавелина, с которым давно дружил, «человека высоких чувств и в высшей степени чистой души». Пять профессоров ушли из университета в знак протеста против административной глупости министра Путятина. 20 октября Кавелин писал: «Волнения произошли не вследствие политических причин, а вследствие совершенной неспособности и безумной крутости министра Путятина, который разве мертвых не выведет из терпения и не взбунтует… Министр Путятин не понимает, что, кроме обязанности исполнять его приказания, профессора имеют обязанность беречь юношей и хранить свою честь, чтоб сохранить свой авторитет над студентами, если не для чего другого, так именно для того, чтобы иметь возможность, когда Путятина не будет, сохранять в университете мир и порядок, так глубоко им потрясенный. Профессора борются и будут бороться до последней крайности против мер министра, а не против повелений Государя, хотя бы им пришлось поплатиться за это своими местами и куском хлеба, а может быть, судом и крепостью… Надобно, чтобы правила были пересмотрены в университете профессорами, а не канцеляристами…» Через несколько дней, 24 октября, Кавелин писал Милютину, уточняя и углубляя свои впечатления от своего ухода из университета: «Перенести горе опустения моей аудитории я не в состоянии. Связь, соединявшая меня со слушателями, которая доставляла мне столько утешения и радости, порвана; лучшие из наших студентов бедствуют и будут еще бедствовать. Как же мне оставаться на кафедре и даром получать жалованье? Следовало только выбрать время, когда выйти, и мне казалось всего удобнее сделать это теперь. Университет на факте уже не существует… После открытия университета я читал лекцию, глотая слезы, в злосчастное 12 октября… Читать лекции в несуществующем университете я не в состоянии; это свыше моих сил. Начальство на меня дуется; студенты озлоблены; они находят, что профессора ничего не сделали для их защиты. Быть полезным университету при таких обстоятельствах я не могу, – и потому ухожу прочь, в частную жизнь, измученный, изверившись во все, в том числе и в самого себя. 1861 год доконал меня совсем. Мысль о какой бы то ни было демонстрации так же далека от меня, как надежды и мечты, которые похоронил с летами…»
Путятин оставался все еще министром народного просвещения после всех этих забастовок, демонстраций, протестов профессоров университета. Более того в его министерстве сочинили всеподданнейший доклад от 20 декабря 1861 года, в котором говорилось, что необходимо Петербургский университет закрыть и открыть после сочинения нового устава, всех студентов и профессоров уволить, открыть университет по новым правилам и заново поступать и студентам, и профессорам. Император полностью согласился с докладом и написал резолюцию: «Исполнить».
Но через несколько дней император уволил Путятина и назначил министром народного просвещения статс-секретаря тайного советника Александра Васильевича Головнина, близкого сотрудника великого князя Константина Николаевича, изменилось и штатное расписание в Министерстве народного просвещения.
А чуть раньше, 9 ноября 1861 года, состоялся действительно самый настоящий праздник для Военного министерства: Николай Онуфриевич Сухозанет, генерал-адъютант, граф, праздновал свою пятидесятилетнюю службу в армии, а Дмитрий Алексеевич Милютин назначение на должность военного министра, Сухозанет получил отставку, а Милютин назначение.
В этот день на Миллионную, в здание Военного министерства, приехал император с великими князьями, придворные, министры, чиновники департаментов вручили юбиляру благодарственный рескрипт и портрет императора, украшенный алмазами, для ношения на груди, бывший военный министр получил новое назначение, он стал членом Государственного совета. В этот день и Милютин, и Валуев, утвержденный в должности министра внутренних дел, тоже много раз получали поздравления и пожелания успехов.
Теперь военный министр отвечал за все, мог самостоятельно решать множество проблем, то и дело вспыхивавших в министерстве; он мог начать серьезные преобразования по усовершенствованию военной администрации и вооруженных сил. А проблем накопилось множество… А ведь надо бывать с докладами у императора, на заседаниях Государственного совета, Военного совета, Комитета министров, а сколько придворных парадов и церемоний, и повсюду надо бывать, чтобы не прослыть дикарем… Спал очень мало, пять или пять с половиной часов, семьи своей почти не видел, но император благосклонно относился к нему, не торопил с предложениями, поддерживал всякий раз с повседневными решениями. «Всего же тягостнее были для меня обязанности придворные, – вспоминал Милютин, – тем более что в этой сфере я чувствовал себя как бы во враждебном лагере. Все, что считало себя аристократиею, высшим кругом, смотрело на меня косо; старые сановники видели во мне молодого выскочку; крепостникам я был не люб по брату. Никогда не имев охоты к светской жизни, далекий от всяких приманок тщеславия, с сильной дозой застенчивости и неуверенности в самом себе, я всячески избегал поводов соваться на глаза; да и необходимости их по крайнему недостатку времени для настоящей работы. Я решался иногда обращаться к обер-гофмаршалу графу Андрею Петровичу Шувалову с просьбою об исключении меня из списка приглашенных на какой-нибудь бал, вечер и т. п., к крайнему удивлению истового царедворца. Не понимающего, как может человек отказываться от такой чести, которой все другие добиваются всякими путями. Зато и прославили меня демократом, чуть не революционером».
Хорошим отдыхом были письма Николая Алексеевича, прожившего осень на Женевском озере, а потом он переехал в Италию, испытывая полное удовлетворение и природой, и удивительными произведениями искусства, которыми непрестанно восхищался. Николай Алексеевич Милютин в письме от 18 декабря 1861 года Дмитрию Алексеевичу писал о своих днях в Италии:
«В Риме мы все блаженствуем… Нигде нельзя так фланировать, как в Риме: нежишься, а между тем мысль постоянно работает, внимание всегда возбуждено, без утомления; нет и следа тех неприятных угрызений совести, которые оставляет за собою бесплодное и неразумное бездействие. Я погрузился в классические древности, читаю Тацита и Тита Ливия, и сказать ли? – вполне убедился, что наше русское пренебрежение к классикам есть истинное варварство и великий пробел в нашем развитии.
Ты улыбаешься моей наивности, достойной гимназиста, а я убежден, что вы все, отрешенные от обычной жизни, испытали бы то же чувство на моем месте. Читаешь и не веришь прежнему равнодушию к тому, что действительно великолепно. Впрочем, прелести Древнего мира не исключительно занимают мои досуги. Я не бросил прежнего намерения изготовить здесь материал для истории эмансипации. К выезду надеюсь кое-что сделать. Может быть, со временем пригодится… Последние известия из России, особенно при их отрывочности, неясности и неточности, не могли не расстроить тот душевный мир, которым без того я наслаждался бы здесь в такой полноте и невозмутимости. Брожение у нас сильное, сильнее, чем следовало ожидать; но признаюсь, опасности я еще не вижу нигде, разве в одной только неразумности будущих правительственных действий. Революционные замашки были бы просто смешны, если бы не обнаруживали в обществе глубокого пренебрежения к моральной силе правительства. Две характеристические черты обрисовывают, как мне кажется, нашу русскую оппозицию, охватившую, по-видимому, все общество: во-первых, наружу выходят только крайние мнения (по аналогии можно, пожалуй, употребить французские выражения «Extreme droite и extreme gauche» («Крайние правые и крайние левые»); во-вторых, либеральные стремления не получили еще определенных образов: все это слишком общо, смутно, шатко и исполнено противоречий. Такая оппозиция бессильна в смысле положительном; но она, бесспорно, может сделаться сильною отрицательно. Чтобы отвратить это, необходимо создать мнение или, пожалуй, партию серединную (говоря парламентским языком – 1-е centre), которой у нас нет, но для которой элементы, очевидно, найдутся. Одно правительство может это сделать, и для него самого это будет лучшим средством упрочения. Пример Польши, кажется, слишком ясно показал, каково положение правительства, даже располагающего всею материальною силой, когда в стране истребились все следы правительственной партии, некогда существовавшей и, следовательно, возможной (при Екатерине и даже при Александре была в Польше русская партия). В России, конечно, во сто раз легче склонить на свою сторону серьезную часть образованного общества, сделав своевременные уступки, но сделав их ясно, с достоинством, без оскорбительных оговорок и без канцелярских уловок. В чем должны заключаться эти уступки? – вот главный вопрос. По моему, это – широкое развитие выборного начала в местной администрации (кроме исполнительной полиции) и удвоение бюджета народного просвещения. Невероятно, чтобы такие реформы не сгруппировали около правительства лучших людей, которые подняли бы моральную силу его, обессилили бы крайние мнения и дали бы истинное, пошленькое значение нынешней оппозиции… Знаю, как эти рассуждения должны казаться бесполезными и пустыми среди ежедневной, будничной, практической жизни; знаю, что нынешний состав нашего правительства не в силах возвыситься до общей, разумной программы, хотя бы она была написана семью древними мудрецами и заключалась бы в рамках крошечной четвертушки…»
