– Думаю, что и не забудут никогда, – ответила она, помолчав».
Судьба подарила ей на закате дней дружбу с удивительной женщиной. «Королевой ночного Парижа», как называла ее российская эмиграция, певицей шансона Людмилой Лопато. Несмотря на разницу лет, обе почувствовали с первой же встречи родственную душу, прониклись взаимной симпатией. В прославленной исполнительнице русского и цыганского романса, у ног которой побывал не один десяток мужчин, старая балерина увидела себя в незабываемую пору жизни. Молодой, обаятельной, окруженной толпой поклонников.
Люсина жизнь просилась на страницы авантюрного романа. Родилась накануне Первой мировой войны в семье богатого табачного фабриканта-караима в Харбине. Училась пению в русской консерватории в Париже у Медеи Фигнер, брала уроки у замечательных мастеров камерного пения – Александра Вертинского, Надежды Плевицкой, Нюры Массальской, Насти Поляковой, Изы Кремер. Вышла замуж за сына кинопромышленника из Нью-Йорка Никиту Рафаловича, уехала в Америку. За океаном пела в ресторане «Русская чайная комната», выпустила несколько пластинок. Вернувшись во Францию, обвенчалась с датчанином, графом Джоном Филипсеном, открыла собственный ресторан, выступала в русском кабаре «Динарзад», снималась в кино и на телевидении, играла в Театре Елисейских полей роль Маши в «Живом трупе» Л. Толстого.
Знавшая накоротке по заокеанскому периоду жизни многих владельцев и режиссеров кинокомпаний Голливуда, загорелась мыслью – подбить приятельницу на переговоры о перенесении на экран ее любовного романа с Николаем Вторым.
– Посредничество, милый друг, с вашего согласия беру на себя, – объявила деловито.
Они в тот раз не на шутку повздорили. Предложений подобного рода поступало к ней великое множество. От американских, французских, немецких киностудий. Специально прилетал с этой целью в Париж после войны знаменитый английский режиссер Александр Корда, чью ленту «Леди Гамильтон» она смотрела несколько раз. Обаял, льстил.
– Поверьте, мадам, – уговаривал за вечерним столом в присутствии сына, – менее всего я настроен снимать бульварную вещь. Этого я попросту не умею делать. Обещаю сохранить во всем, что касается характера ваших отношений с покойным монархом, величайшее чувство такта. Если пожелаете, готов пригласить графа Красинского (поклон в сторону молчаливо внимавшего Вовы) консультантом картины…
Сын склонял ее к согласию. Приводил в качестве аргумента удачную сделку, совершенную в свое время князем Феликсом Юсуповым с компанией «Метро Голдвин Майер», отвалившей ему изрядный куш за кинокартину об убийстве Распутина.
– Отчего, в самом деле, не заработать достойным путем? – недоумевал узнавший о предложении англичанина Серж Лифарь.
– Странные какие вы люди, господа! – возмущалась она. – Как у вас все просто! Отчего, объясните, никто не предлагает снять фильм о балерине Кшесинской? Об артистке, которая вроде бы значила чего-то в искусстве? С Петипа работала, Фокиным. С Павловой танцевала, Карсавиной, Нижинскому открыла дорогу. У всех на уме одно: сделать из наших отношений с Ники клубничку. Не бывать этому никогда!
Как ни убеждали ее друзья и близкие, какие ни приводили доводы, мнения своего она не изменила: соблазнительный с коммерческой точки зрения сюжет «Матильда Кшесинская и Николай Романов» в руки кинопромышленников так и не попал.
Чем дальше удалялся в прошлое девичий ее роман с Николаем, тем идеальней рисовался ей его образ. Никакой дотошный историк не сумел бы отыскать в личности последнего из русских царей столько привлекательных черт, чем это сделала врачующая ее память. Задолго до нынешних реабилитантов причислила она первого своего мужчину к лику святых новомучеников. Хранила бережно среди домашних реликвий форменную его гусарскую фуражку. Отмечала ежегодно шестого мая день его рождения, заказывала торжественный обед, зажигала свечи перед висевшим в спальне его портретом в серебряной раме с дарственной надписью на обороте.
Никто никогда, ни в бытность ее в России, ни в эмиграции, не слышал от нее худого слова в адрес императрицы Александры Федоровны. Женщины, нанесшей ей когда-то душевную рану, разлучившей с возлюбленным. Следователь по особо важным делам Николай Алексеевич Соколов, бравший у нее и мужа показания в Париже в связи с расследованием обстоятельств гибели царской семьи, отмечал, с какой деликатностью и тактом говорила великая княгиня Красинская о покойной монархине, в частности – о деяниях последней в годы, предшествовавшие катастрофе. Красинская, по его словам, была убеждена: приписываемые Александре Федоровне истеричность и религиозный фанатизм были следствием отчаяния от невозможности помочь больному ребенку, что, потеряв веру во врачей, она последнюю свою надежду возложила на милосердного Бога. Назвала поведение императрицы в Тобольске накануне расстрела супружеским и материнским подвигом. «Если в чем-то и была грешна, – записал Соколов ее слова, – все искупила перед страшным своим концом».
На протяжении многих лет Кшесинская с мужем собирали документы и свидетельства, связанные с обстоятельствами расстрела в подвале Ипатьевского дома в Екатеринбурге монарших узников. Читали обнародованные письма Николая Второго и императрицы друг другу, тайные послания Александры Федоровны из неволи близким людям, в частности – переписку ее из Тобольска с сердечной подругой, бывшей фрейлиной Двора Анной Вырубовой.
(«Прошлое кончено, – писала в одном из писем Вырубовой Александра Федоровна. – Благодарю Бога за все, что было, что получила, – и буду жить воспоминаниями, которые никто у меня не отнимет… чувствую себя матерью страны и страдаю как за своего ребенка и люблю мою Родину, несмотря на все ужасы теперь… Ты же знаешь, что нельзя вырвать любовь из моего сердца, и Россию тоже…» «Голодно, – сообщала в другом. – На завтрак черный хлеб и чай, на обед – пустой суп и котлета. Температура в доме достигает 7 градусов…» «Sunbeam» уже неделю болен, в постели. Когда тебе писала, был здоров. От кашля, если что-нибудь тяжелое поднял, внутри кровоизлияние, страшно страдал…» «Знаю, что Вас беспокоит здоровье Солнышка. Рассасывается быстро и хорошо. От того ночью сегодня были опять сильные боли. Вчера был первый день, что смеялся, болтал, даже в карты играл, и даже днем на два часа заснул. Страшно похудел, и бледен, с громадными глазами. Очень грустно…» «Снег шел опять, но яркое солнце. Ножке медленно лучше, меньше страданий, ночь была лучше наконец. Ждем сегодня обыска…» «Два дня, что снег падает, но быстро тает – грязь и мокрота. Я уже полнедели не выхожу – сижу с ним и слишком устала, чтобы вниз спускаться…» «Я вяжу носки для маленького. Он требует еще пару, так как все его в дырках… Я сейчас делаю все. Папины штаны порвались и нуждаются в штопке, и нижнее белье девочек в лохмотьях… Я стала совсем седой».)
