"По поводу прошения о помиловании:
1. Здесь находятся в заключении более 120 товарищей, с которыми я живу и работаю и которые видят во мне товарища по партии. Моя подпись под прошением на многих подействует разлагающе, будет всячески использована дирекцией тюрьмы в своих целях и получит отклик во всей итальянской компартии, так как тут сидят товарищи из всех провинций. Никакие мои объяснения не помогут.
2. Я уверен, что в прошении будет отказано. Директор тюрьмы даст мне отрицательную характеристику, так как знает о моей роли в сплочении политических заключенных, в их борьбе за свои права. ОВРА будет против помилования, об этом мне открыто сказал офицер, который присутствовал при моем свидании с адвокатом Фаббрини. Адвокат, который меня защищал на процессе, полного доверия у меня не вызывает. Прошение о помиловании будет стоить много денег, а результата не даст.
3. Мое мнение: не подобает члену нашей партии и командиру Красной Армии писать прошение о помиловании.
4. Если Старик, ознакомившись с моими доводами, подтвердит приказание насчет подписи, я постараюсь перевестись в другую тюрьму и там подпишу бумагу. Но боюсь, что единственный результат будет такой - я буду принужден провести все остальные годы в одиночном заключении, так как после прошения о помиловании не смогу более ни жить, ни работать с другими товарищами в заключении.
Передайте все это Старику. Буду ждать ответа.
Э."
"Я могу выдавать себя за австрийца, я могу ходить в коммерсантах, могу вести двойную жизнь. Но честь-то у меня одна и достоинство тоже одно! Вот так один пояс полагается красноармейцу и для шинели, и для гимнастерки. И никакого другого пояса ему не положено..."
Однако чем больше он думал, тем яснее становилось, что рассуждение об одном поясе у красноармейца - красивые, но не очень-то умные слова. Он не должен был в письме, которое, наверно, попадет к Старику, аргументировать в запальчивости такими понятиями, как честь и достоинство члена партии и командира Красной Армии. Потому что здесь, в Кастельфранко, никакого члена партии и командира Красной Армии нет, а есть богатый австриец Конрад Кертнер, осужденный за шпионаж во вред фашистскому государству.
Но с другой стороны - если бы аполитичный коммерсант точно придерживался своей "легенды", он, помимо тюремной изоляции, оказался бы еще в моральной изоляции от томящихся здесь итальянских антифашистов. И ответ Старику дойдет сейчас только благодаря подпольщикам-коммунистам. Как же Этьен может стать в их глазах предателем и трусом?
Нет, он по-прежнему был убежден в своей правоте. Вот почему в ответной записке Старику он не сообщил, как тот настаивал, сколько месяцев ему осталось сидеть.
Впервые в жизни он не мог последовать совету своего учителя и выполнить приказ своего командира.
66
Лишь вчера Кертнер впервые увидел этого голубоглазого, русоволосого парня на прогулке в тюремном дворе; их водили по одному отсеку.
А сегодня парень шагал за спиной Кертнера и доверчиво рассказал обо всем, что с ним произошло. Его судили как саботажника и дезертира, а до этого он служил техником-мотористом на испанских аэродромах, готовил к полету и снаряжал двухместные истребители высшего пилотажа "капрони-113".
Он рассказал, что в марте этого года республиканцы и партизаны совершили налет на фашистский аэродром Талавера де ла Рейна, это на реке Тахо, в отрогах Сьерра-де-Гвадаррамы. По слухам, тем налетом руководил знаменитый диверсант, по национальности он македонец, а по чину подполковник республиканской армии.
- Не знаешь, как его звали? - вполголоса спросил Кертнер и замер в ожидании ответа.
Но парень за спиной поцокал языком в знак отрицания.
И все-таки Кертнер был почти уверен, что речь идет о Ксанти, под именем которого скрывается Хаджи-Умар Мамсуров. Налет на аэродром такой отчаянной дерзости, что угадывается "почерк" товарища.
Кертнер знал, что в середине ноября прошлого года Ксанти стал советником анархиста Дурутти, который возглавлял отряд, переброшенный для обороны Мадрида из Каталонии. Видимо, Ксанти недолго ходил в анархистах, если уже воюет по своей специальности. Прошел слух, что этого македонца при налете на аэродром тяжело ранили. Но никаких подробностей голубоглазый, русоволосый парень сообщить не мог. Он снова поцокал языком.
А в конце лета красные совершили налет на аэродром Таблада под Севильей. Они атаковали аэродром группами в два-три человека. Чувствовалось по всему, что они хорошо были осведомлены о внутреннем распорядке на аэродроме, знали его план. Около десяти подрывников прокрались со стороны навигационного канала Альфонса XIII, с берега Гвадалквивира, а группа диверсантов сосредоточилась для нападения в апельсиновой роще, недалеко от восточных ворот аэродрома, под самым носом у командансии.
Красным удалось поджечь тогда на аэродроме семнадцать самолетов. Сгорели и тяжелые бомбардировщики и "мессершмитты" последней модели.
Эта новая модель "мессершмитта" появилась после того, как русские начали утюжить испанское небо на истребителях двух типов. Один тип испанцы окрестили "чатос", что значит "курносые", а другой называют "моска", то есть "муха".
"Какая же наша модель "чатос"? - гадал Этьен. - Скорее "И-15", чем "И-16"; если смотреть на "И-15" сбоку, то заметно, чти мотор слегка задран кверху. В самом деле курносый профиль..."
У парня, безостановочно шагавшего вдоль высоких тюремных стен, и сейчас перед глазами эта страшная ночь на аэродроме, перестрелка, взрывы. Он видел, как волокли какого-то седоволосого партизана, тяжело раненного, напарник его был убит. Он слышал потом, что старика увезли в Бадахос; фашисты врыли в холм при дороге крест, распяли на нем раненого и подожгли. Но перед тем ему разрешили причаститься, и тогда узнали, что старику под семьдесят, а зовут его Баутиста.
Этьен медленно шагал по тюремному двору, а сердце его колотилось так, будто он только что узнал о новой амнистии.
"Может, если бы не мои шифровки, не совершили бы этого налета на Табладу?.."
67
Пришло время представлять аттестацию на присвоение очередного звания полковнику Маневичу, срок выслуги давно истек. Берзин несколько раз напоминал об этом Илье, но тот не торопился. Аттестовать работника, сидящего у фашистов в тюрьме?!
- Конечно, меня или вас аттестовать было бы легче. - Когда Берзин сердился, серо-голубые глаза его светлели, и он потирал пятерней свой коротко стриженный затылок, но голоса не повышал. - Мы ходим на службу. Каждый день предъявляем пропуска в проходной. Пришел - ушел, прибыл убыл... Разрешите идти? Идите! Разрешите обратиться, товарищ комиссар? Обращайтесь! Разрешите выполнять? Выполняйте, товарищ полковник! Получил жалованье, получил ордер на комнату, получил очередное звание, получил новое обмундирование... Но разве тюремная роба может изменить наше прежнее представление о полковнике Маневиче? Сидит он за решеткой или не сидит он воюет в тылу врага... В русской армии бывали случаи, когда героям, по не зависящим от них обстоятельствам попавшим в плен, давали ордена и повышали в чинах. А разве Маневич сейчас не в плену? Он воевал на самом переднем крае, он находился к противнику ближе, чем любой пограничник с заставы Гродеково или Негорелое!
