Питере призывал рабочих к умеренным просьбам, а дело дошло до ультимативных требований. А все опять те же социалисты из Женевы. Истинные бесы, о которых столь резко писал еще Федор Достоевский, ничего нет у них святого. Ведь до сих пор громадная часть нашего народа верит в своего царя-батюшку и боготворит его священную особу. Не случайно питерские рабочие вышли к Дворцовой площади с царскими портретами и хоругвями, верили в него, а эти проклятые бесы, социалисты всех мастей, спровоцировали неподчинение властям. А какие же власти потерпят непокорство, вот и пошла пальба…
– Здесь только об этом и говорят, – вяло возражал Шаляпин. – То о событиях на Дворцовой площади, то о взрыве в Кремле. А если исчерпали эти темы, то начнут разговор о падении Порт-Артура или о сражении под Мукденом…
Шаляпин уже не раз слышал эти разговоры о бесах из Женевы, внутренне протестовал против столь упрощенного представления о происходящем в России, но лишь слабо возражал, обращая внимание на то, что Горький вовсе не был в Женеве, а шел одним из первых вместе с рабочими на Дворцовую площадь. И многие его мысли совпадают с теми, которые высказывались так называемыми бесами из Женевы. Так что же получается: Горький, его родной Алекса, – тоже бес? И Шаляпин в этот миг недоуменно разводил руками, как бы спрашивая: ну можно ли утверждать такую нелепицу?
– Сейчас в Европе только и говорят о России. Вся печать наполнена статьями о событиях у нас, считают их переломными в нашей исторический судьбе. Высказываются разные точки зрения, в зависимости от партийной принадлежности. Таким образом формируется общественное мнение так называемого цивилизованного мира вообще.
– И к чему ж оно пришло? Какие еще потрясения нас ожидают? – Шаляпин грустно посмотрел на эрудированного собеседника.
– То, что сейчас происходит в России, свидетельствует о стремлении к обновлению. А всякие сдвиги в жизни такого могучего народа, как русский, вызывают живейший интерес, потому что процессы, происходящие у нас, оказывают прямое влияние на другие нации, прежде всего на соседей. И все приходят к выводу, что князь Святополк-Мирский, получив пост министра внутренних дел после убийства Плеве, чрезмерно перепугался и совсем отпустил повода, туго натянутые жестким предшественником. А раз отпущены повода, то лошади понеслись, понукаемые разнузданной печатью. Появились такие статьи и призывы, которые были просто невозможны до сих пор. Некоторые из статей, писем, так называемых адресов были крайне дерзки и рассчитаны на умаление самодержавной власти. Этими послаблениями тут же воспользовались революционные партии и завладели вниманием рабочих, не утративших еще веры в царскую справедливость, породили в них неслыханные иллюзии и заставили выставить такие требования, которые были просто неисполнимы, при этом эти требования были составлены в таком ультимативном тоне, что вызывали раздражение у властей. Они требовали от царя то, что он не мог исполнить… Посудите сами, промышленники – это ж частные собственники, а частная собственность священна. Требуйте от своих хозяев. Но при чем здесь царь? И промышленники, и земские деятели, и крупные землевладельцы, и либеральные помещики, уж не говоря о крестьянах и рабочих, – все слои общества выставили такие требования, которые иначе как революционными не назовешь. Особенно разрушительными оказались требования рабочих; исполнение их сразу же повлекло бы за собой разорение многих промышленников, спад производства и прочие «прелести» экономического кризиса. Я уж не говорю, что такие непозволительные требования и в столь ультимативной форме ставили рабочих в прямую оппозицию к правительству и привели к столкновению с властями, которые должны поддерживать законность и порядок. Сбитые с толку социалистами, эти невежественные в большинстве своем люди, вершившие в царя-батюшку, неожиданно даже для себя подумали, что могут говорить с царем на равных, выставляя заведомо неприемлемые требования…
– Пусть эти требования слишком непривычные и жесткие. Но разве царь Николай Второй и его правительство, заранее знавшее об этих требованиях, возникших в рабочей среде, не могли все они принять какую-нибудь депутацию, как это сделал Николай спустя десять дней после Кровавого воскресенья? – возразил Шаляпин.
– Мог! Ему докладывали о том, что рабочие пойдут к Дворцовой площади, к Зимнему, но он остался в Царском Селе. А он мог бы принять некоторое количество рабочих во главе с Гапоном и, окруженный свитой и высшим духовенством, выслушал бы их, а потом с балкона дворца поговорил бы, как отец, со своими неразумными чадами.
– Вот именно! Ужасно то, что сразу же вступила в действие военная сила. А ведь могли бы избегнуть кровопролития. – В голосе Федора Ивановича было такое сочувствие и сострадание, что даже его собеседник почувствовал себя как бы виноватым в неразумности властей.
– Да, царское слово внушило бы благоговение, успокоило бы их и прозвучало через их головы в сердцах самых широких масс родного ему народа. И были бы посрамлены социалистические агитаторы, которые сейчас получили такие козыри, о которых и не мечтали, подбивая рабочих на выступление с петицией…
– А мы и не ведаем, что действительно думает сам царь. То Витте, то Муравьев, то Куропаткин, то Победоносцев выскажутся, а сам царь, как загадочный сфинкс, до сих пор молчал… А если бы он почаще выступал со своими программными речами, то, думаю, больше веры было бы с нашей стороны, взаимопонимания, что ли. Вот недавно царь выступил и заверил народ, что перемены в политической системе будут, – это его непреклонная самодержавная воля, и народная воля устремилась по непривычному руслу – все слои общества стали составлять свои программы по переустройству общества, гофмейстер Булыгин, ставший министром внутренних дел, возглавил комиссию по законодательным реформам. И все с беспокойством наблюдают, что опять нет твердой руки самого правителя, которая вела бы государственный корабль к определенно намеченной цели. Вот и беспокоятся различные слои общества, выражают недовольство таким положением вещей даже со стороны самых добродушных и благонамеренных людей. А в результате – все большее и большее число подданных выражают недовольство царем, ответственным за все, что происходит в России. Ведь все же знают, что при самодержавии министры – не более чем орудия в руках монарха. Вот и получается, что вся вина на нем… – Шаляпин облегченно вздохнул после столь длинного политического монолога, ожидая, что тем самым подведет итог затянувшемуся разговору.
Но не тут-то было. Собеседник, обрадованный таким неожиданным для него красноречием, воспылал желанием и самому высказаться по острому вопросу.
