29 сентября 1943 года Токийский районный суд вынес приговор Рихарду Зорге: смерть! Это был последний довод японского правосудия.
Одзаки также приговорили к смертной казни.
И все-таки доводы Зорге возымели свое действие: смерть обошла остальных членов организации.
Когда обвинение потребовало для Анны Клаузен семи лет заключения и принудительного труда, она возмутилась и потребовала пересмотра дела. «Когда я узнала, что мне присуждают семь лет без зачета предварительного заключения, то сказала суду, что это несправедливо. Переводчик Уэда заявил, что и этого мало, что я заслужила быть повешенной, а еще проявляю недовольство». Дело все-таки пересмотрели, срок сократили до трех лет.
Бранко Вукелича и Макса Клаузена обрекли на пожизненное заключение.
И за все время пребывания в тюрьме Клаузену лишь однажды, в конце лета 1944 года, удалось повидать Зорге. Макса под конвоем вели в кабинет адвоката Аса пумы. И вдруг из кабинета вывели Рихарда. Макс закричал: «Выше голову, Рихард, Красная Армия победила!» «Рихард улыбнулся мне. Его лицо осветилось счастьем. Но тут ко мне подскочил тюремный чиновник и так двинул в бок, что я растянулся на полу… На суде я потребовал приговорить меня к смертной казни – я хотел умереть вместе с Зорге. Думаю, что это самое лучшее, что я мог в тот момент сделать в честь антифашизма…»
Приговор не сломил волю Зорге и Одзаки. Они подали апелляцию в верховный суд. И снова в апелляции Зорге защищает не столько себя, сколько своих друзей. Верховный суд не торопился с ответом.
Апелляция Зорге была отклонена в январе, а Одзаки – в апреле 1944 года. Их перевели в глухие камеры смертников. Ни тому, ни другому не назвали день казни. Им предстояло прожить в гнетущем ожидании почти год. Каждую минуту мог войти начальник тюрьмы Ичидзима и объявить, что по приказу министра юстиции сегодня в таком-то часу состоится казнь.
Оба любили жизнь и даже на краю гибели умели пользоваться ее радостями. Зорге прислушивался к голосам надзирателей, жадно ловил известия о ходе войны. Сопоставляя отрывочные фразы, он приходил к выводу, что победа советского народа близка.
Одзаки писал свою последнюю книгу – исповедь «Любовь, подобная падающей звезде»: «…Сейчас я ожидаю смерти… Я испытываю счастье при мысли, что родился и умру здесь, у себя на родине… Здесь, в тюрьме, моя любовь к семье вспыхнула с внезапной силой и стала источником мучительных переживаний. Первое время я просто не мог читать письма жены и смотреть на фотографии дочери, вложенные в них… Видимо, профессиональному революционеру нельзя иметь семью…
Учительница моей дочери Йоко специально зашла сказать ей, чтобы она не стыдилась отца и продолжала ходить в школу. Я хорошо знаю и из писем, и из других источников, что мои родные считают, будто я совершил что-то нехорошее и непонятное и что это была великая жестокость с моей стороны – не только не думать о себе, но и погубить счастье жены и дочери. Возможно, по-своему они правы. Но я зато ясно видел недалекое будущее, и я был им настолько захвачен, что меня на все не хватало, у меня не оставалось времени, чтобы думать о себе и о своей семье.
Я был вполне убежден, что, целиком посвятив себя служению вопросам, какие ставит передо мною наше время, я служу высшим интересам – и своим, и своей семьи.
Я хочу снова повторить: «Откройте шире глаза, вглядитесь в нашу эпоху!»
Кто сумеет правильно понять веления времени, тот уже не будет больше ни сочувствовать людям, ни вздыхать о несчастьях своей семьи. Моя работа давала мне возможность увидеть наиближайшее будущее, понять его, и это было самым близким, самым родным моему сердцу.
Пусть меня этим и вспоминают. Это будет хорошим надгробным словом для меня, и это я прошу передать всем».
С далекого Тайваня приехал старый отец Ходзуми.
В дороге пароход был торпедирован американской подводной лодкой, и старик шесть часов должен был держаться на воде. Его подобрали и доставили в Токио. Об этой встрече Ходзуми рассказал в письме к жене:
«Наконец я смог увидеться с отцом. С чувством обреченности, с каким являются перед верховным судилищем, я предстал перед отцом. Я удивился, что могу держаться спокойно, но при взгляде на отца меня охватило сильное душевное волнение, которое я не мог побороть. Я просил у отца прощения за причиненное горе и пожелал ему здоровья и долгих лет жизни. С глубоким волнением я выслушал все его наставления Я хорошо понимал смысл его слов, что ради жены и ребенка важно прожить хоть один лишний день.
Думается, что это наша последняя встреча, я внимательно разглядывал его. Он показался мне довольно бодрым, и это успокоило меня. Я порадовался, что ему идет мое пальто и мой галстук. Волосы у отца уже совсем седые, но слышит он еще чудесно. Я редко встречал людей с таким прекрасным слухом. Я вспоминаю, как китайцы на Тайване не раз хвалили его слух и говорили по этому поводу, что «хороший слух – порука здоровью и долголетию». Я проводил взглядом согнутую фигуру отца, сопровождаемого надзирателями, пока он не исчез за дверями». Старый журналист не осуждал сына, не упрекал его. Их встреча была наполнена бесконечной печалью перед неотвратимым. Одзаки передал с отцом копии тех писем, которые он писал из тюрьмы жене и дочери. Эти письма должны уцелеть, стать достоянием всех…
Рихард Зорге не дожил до Дня Победы Советского Союза над фашистской Германией всего полгода.
Те, кто видел его в последние месяцы без сетки на лице, свидетельствуют: он мало изменился со дня ареста. Все тот же спокойный взгляд голубых глаз, все то же несколько скорбное выражение рта и те же скупые жесты, уверенная походка, чувство собственного превосходства над судьями и полицейскими чиновниками. С надзирателями он был по-интеллигентски вежлив, хотя и не без суровости. Его имя произносили шепотом. Вести из внешнего мира почти не доходили. Однако у Зорге появился доброжелатель: переводчик. И до суда, и во время суда, и после вынесения приговора этот симпатичный молодой человек с доброжелательной улыбкой на губах всегда находил удобную минуту, чтобы скороговоркой передать Рихарду обо всем, что творится на белом свете. Зорге продолжал притворяться не знающим японского языка. За последние годы у него сильно обострился слух. Где-то за тюремной стеной, может быть в парке или в сквере, висел репродуктор. Днем его заглушали звуки города, но в ранний час Зорге, лежа на циновке, прислушивался к бормотанию репродуктора и улавливал все.
Пока пульсирует кровь, пока мысль не угасла, его интересует ход событий там, в большом мире, куда он уже не вернется никогда, никогда… Теперь он часто думал о своей жене Кате. Вспоминал все их короткие встречи, споры об искусстве и литературе. Тогда, в * первые дни их знакомства, вышла в свет книга испанского писателя Бласко Ибаньеса «Солнце мертвых». Катя повторяла вслед за писателем: «Слава – солнце мертвых. Все люди, чьи имена хранит история, знаменитые при жизни и после смерти или безвестные при жизни и превозносимые тогда, когда они уже не могли слышать похвал, – все они продолжают свое нематериальное бытие под лучами этого солнца, которое светит только тем, у кого уже нет глаз, могущих видеть его сияние». Сейчас можно было горько улыбнуться: Зорге никогда не заботился о личной славе; он прямо-таки не понимал честолюбцев. И он слишком ценил прелесть обыкновенного, горячего солнца живых, чтобы думать о могильно-холодном солнце мертвых. Он верил не в славу, а в силу великих идей и любил повторять слова Гёте о том, что когда встречаются идеи с характером, то возникают явления, которые изумляют мир в течение тысячелетий… Бедная Катя… Хотя бы одну-единственную весточку от нее! Это скрасило бы последние дни… Не мог знать Рихард, что Кати больше нет в живых: 4 августа 1943 года, в эвакуации, в Красноярске, она погибла в результате несчастного случая – от ожогов. Но об этом Рихард так и не узнал.
