А поэт Николай Гумилёв в написанном в петроградской тюрьме стихотворении «Мои читатели» писал про тех, кто будет читать его последние стихотворные строки:
«А когда придёт их последний час,
Ровный, красный туман застелит взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю,
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно его суда».
1 сентября 1921 года «Петроградская правда» опубликовала первый расстрельный список, в котором под первым номером шёл Владимир Таганцев, под седьмым – его жена Надежда Феликсовна. Женщины составляли более четверти всех расстрелянных.
Под тридцатым номером в газетном списке был представлен Николай Степанович Гумилёв:
«ГУМИЛЁВ Н.С. 33 л., б. дворянин, филолог, поэт, Член коллегии издательства „Всемирной литературы“, беспартийный, б. офицер. Содействовал составлению прокламаций. Обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов. Получал от организации деньги на технические надобности».
У читавших невольно возникал вопрос: и за это – расстрел?!
Белая стена общей камеры № 7 в Доме предварительного заключения на Шпалерной улице долго хранила прощальную надпись поэта:
«Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Н.Гумилёв».
И многим, очень многим, кто читал эти последние слова, вспоминались строки из стихотворения «Фра Беато Анджелико», написанного Гумилёвым в 1916 году:
«Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей – мгновенна и убога.
Но всё в себя вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога».
Юрий Анненков:
«… на облупившихся стенах петербургских появились печатные извещения о свершившемся 24 августа (семнадцать дней после смерти Александра Блока) расстрела участников «таманцевского заговора» и в их числе поэта Николая Гумилёва, обвинённого в составлении и в корректировании контрреволюционных заговорщицких прокламаций. Ещё позже стало известно, что Гумилёв на допросе открыто назвал себя монархистом, и что он встретил расстрельщиков улыбаясь».
Как тут не вспомнить стихотворение «Молодой францисканец», написанное Гумилёвым в самом начале XX века. Оно заканчивается так:
«Прощайте! Бесстрашно на казнь я иду,
Над жизнью моею вы вольны,
Но речи от сердца сдержать не могу,
Пускай ею вы недовольны».
В книге писателя и революционера-анархиста Виктора Сержа (Виктора Львовича Кибальчича) «Воспоминания революционера» приводится слова Феликса Дзержинского, которому задали вопрос, и он ответил на него вопросом:
«– Можно ли расстреливать одного из двух или трёх величайших поэтов России?
– Можем ли мы, расстреливая других, сделать исключение для поэта?»
Поэт Николай Авдеевич Оцуп:
«Умирающий Петербург был для нас печален и прекрасен, как лицо любимого человека на одре. Но после августа 1921 года в Петербурге стало трудно дышать. В Петербурге невозможно было оставаться – тяжко больной город умер с последним дыханием Блока и Гумилёва».
До афганского города Кабула весть о расправе с членами Петроградской боевой организации пришла только в декабре.
Лариса Рейснер, у которой незадолго до революции 1917 года был бурный роман с Николаем Гумилёвым, узнав о расстреле, разрыдалась. Она называла его Гафизом – в честь величайшего персидского поэта Хафиза Ширази (1325–1390). А потом написала матери:
«К сожалению, он ничего не понимал в политике… Если бы перед смертью его видела – всё ему простила бы, сказала бы правду, что никого не любила с такой болью, с таким желанием за него умереть, как его, поэта Гафиза… урода и мерзавца».
Жена поэта Осипа Эмильевича Мандельштама Надежда Яковлевна тоже воспоминала о реакции Ларисы Рейснер на расстрел Гумилёва:
«Когда это случилось, она была в Афганистане, и ей казалось, что будь она в те дни в Москве, она сумела бы остановить казнь».
Такие в ту пору в стране Советов устанавливались жизненные правила.
Писательница Нина Берберова привела (в книге «Курсив мой») диалог супругов Мережковских:
«– Зина, что тебе дороже: Россия без свободы или свобода без России?
Она думала минуту:
– Свобода без России… И потому я здесь, а не там.
– Я тоже здесь, а не там, потому что Россия без свободы для меня невозможна. Но…
И он задумывается, ни на кого не глядя.
– На что мне, собственно, нужна свобода, если нет России? Что же без России делать с этой свободой?»
О том, что писали о Советской России в иностранных газетах, чекисты регулярно докладывали в Кремль – в специальных обзорах, которые каждый день клались на столы большевистских вождей. Вот как выглядела одна из таких подборок (политическую ориентацию журналов и газет определяли сами чекисты).
«"Журналь ДЕ ЖЕНЕВ " от 28 июля 1921 года:
«Согласно Дейли Экспресс, положение, создавшееся в России в связи с голодом, быстро ухудшается. Троцкий заявил, что если армия останется без продовольствия, она будет вынуждена эмигрировать и станет авангардом русского нашествия на центральную Европу. Дейли Геральд утверждает, что Милюков и кадеты перед лицом страшной угрозы выявляют готовность работать с большевиками, в то время как крайне белые во главе с Савинковым хотят воспользоваться моментом, чтобы устроить восстание в Петрограде».
Из Константинополя 1 августа:
«Настоящее положение России начинает вызывать прежде всего везде восстания. Главным образом крестьян. Последние заняли Тамбов, Воронеж, Курск и Орёл».
Французская «ЛЕМАТЕН»3 августа:
«Советы не в состоянии помочь голодающим. На востоке и юго-востоке прекратилось железнодорожное движение».
Парижская «патриотическая» газета «Общее дело», издающаяся на русском языке, 16 августа писала:
«Максим Горький заявил, что революция в России может вспыхнуть в каждую минуту».
"ЛЯ ПЕТИТ РЕПУБЛИК "20 августа:
«Московские газеты заявляют, что на востоке и юго-востоке России царит анархия, и при таких условиях почти невозможно придти на помощь голодающим».
Патриотическая газета "ЛЯ ВИКТУАР "25 августа:
«Всё увеличивается наплыв голодных в Москву».
