Самое страшное, что было в той толпе, отчего просто хотелось плакать, – это их речь, разговор. Они первые начали коверкать наш милый московский говор. Эти дикари, играющие в культурных людей, будто только овладевали языком нашей страны, вводя хлёсткие, но какие-то наглые голые слова: шамать, бузить, на большой, чинарики… (Отсюда, я думаю, выросли и ублюдки слова – ничего и всё выражающие – современные излюбленные слова нашей "модной" молодёжи: мощь, фирменно, чувак и т. д.)».
Начался очередной дачный период.
Как и все москвичи, Красногцёков тоже снял дачу. В Подмосковье. Бенгт Янгфельдт сообщает адрес:
«В Пушкино, недалеко от Маяковского и Бриков».
Дочь Краснощекова, Луэлла:
«У отца была под Москвой дача – плохо обставленное, необжитое помещение. Во время отдыха он любил совершать прогулку верхом на лошади».
У Маяковского летом 1921 года забот было предостаточно. Прежде всего, продолжались его занятия немецким языком с Ритой Райт, которая потом вспоминала:
«На даче утром с террасы доносилось громовое: Ich bin russische Dichter, bekant im russische Land!" („Я русский поэт, известный в России!“)».
Другой «русский поэт», Сергей Есенин, к тому времени не менее Маяковского «известный в России», знакомил общественность страны со своим новым произведением – стихотворной пьесой «Пугачёв». Он прочёл её 6 августа в располагавшемся на Арбате клубе «Литературный особняк». Среди слушавших были Валерий Брюсов, Владимир Маяковский, Лили Брик, а также работники московских театров.
Пьеса «Пугачёв» почти сплошь состоит из бесед главного героя с окружавшими его людьми (Пугачёв и Сторож, Пугачёв и Караваев, Пугачёв и другие его сподвижники, а также Хлопуша с Зарубиным и так далее). Когда перечитываешь «Пугачёва» ещё и ещё раз, складывается впечатление, что Есенин вложил в пьесу всё то, чего он не сказал (или не захотел сказать) допрашивавшим его чекистам.
На что ещё хочется обратить внимание, в финале пьесы народного вождя предают его же ближайшие сподвижники. Один из них призывает казаков:
«Творогов
Вяжите! / Чай, не выбьет стены головою.
Слава богу! Конец его зверской резне,
Конец его злобному вольчьему вою.
Будет ярче гореть теперь осени медь,
Мак зари черпаками ветров не выхлестать.
Торопитесь же! / Надо скорей поспеть
Передать его в руки правительства».
Услышав такие слова, Пугачёв произносит свой последний, завершающий пьесу монолог, в котором он прощается с жизнью:
«Пугачёв
Где ж ты? Где ж ты, былая мощь?
Хочешь встать – и рукою не можешь двинуться!
Юность, юность! Как майская ночь,
Отзвенела ты черёмухой в степной провинции…
Боже мой! / Неужели пришла пора?
Неужель под душой так же падаешь, как под ношею?
А казалось… казалось ещё вчера…
Дорогие мои… дорогие… хор-рошие…»
Матвей Ройзман:
«Я видел, как некоторые артистки, режиссёры подозрительно сморкались. Однако те же люди, выступая с оценкой „Пугачёва“, стали говорить о драматургической слабости произведения».
О том, как воспринял есенинскую поэму Маяковский, сведений не сохранилось. Удивительно другое: в 13-томном собрании сочинений Маяковского фамилия Пугачёв встречается только один (!) раз – в поэме «Хорошо», написанной в 1927 году:
«Дело / Стеньки / с Пугачёвым
разгорайся жарче-ка!
Все / поместья / богачёвы
разметём пожарником».
И всё. Больше Емельяна Ивановича поэт не вспомнил ни разу.
Тем временем наступил август, и в Москву из освобождённого от белых Крыма приехал 22-летний молодой человек, которого звали Илья Львович Сельвинский. Он учился в Таврическом университете и решил продолжить образование в столице. У юного крымчанина был уже опыт написания стихов и пьес. Мало этого, на его счету было несколько «корон сонетов», труднейших по созданию стихотворных произведений: каждая «корона» состояла из четырнадцати сонетов (по 14 строк в каждом), а пятнадцатый сонет составлялся из первых строк предыдущих четырнадцати.
Молодой крымчанин надеялся, что своими стихами и сонетами он покорит Москву. Однако его творчество никого не заинтересовало.
Именно в этот момент в кафе имажинистов и состоялся разговор о неких «злачных» московских квартирах.
Матвей Ройзман:
«… я обедал в «Стойле Пегаса» с Есениным и Мариенгофом. Чувствуя, что у друзей хорошее настроение, я им сказал:
– Вы знаете, что по вечерам в клубе поэтов и в «Стойле» дежурят представители уголовного розыска. Так вот, сотрудники МУРа просили вас предупредить, чтобы вы не ходили по злачным местам.
– По каким злачным местам? – спросил Сергей.
– По разным столовкам, открытым на частных квартирах.
– Мы же ходим не одни! – воскликнул Мариенгоф. – Нас туда водит Гриша Колобов.
– У него такой мандатище! – поддержал Анатолия Сергей. – Закачаешься!
– Серёжа, – возможно убедительней сказал я, – если попадёте в облаву, никакой мандатище не спасёт!»
Других подтверждений того, что такой разговор был на самом деле, найти не удалось. Но о том, что Есенин и его друзья любили захаживать по вечерам в «столовки на частных квартирах», свидетельства сохранились. В августе 1921 года (по другим сведениям – в июне того же года) Григорий Колобов, у которого, как мы помним, была кличка «Почём-соль», привёз на автомашине Сергея Есенина и Анатолия Мариенгофа к Никитским воротам. Они вошли в большой дом из красного кирпича, поднялись на лифте на седьмой этаж и позвонили в квартиру некоей Зои Петровны Шатовой (в некоторых источниках она названа Шаговой).
И надо же было такому случиться, что именно в этой квартире МЧК производила обыск. Чекистами командовал Трофим Петрович Самсонов, начальник Особого отдела
Московской Чрезвычайной Комиссии и член её коллегии. В 1929 году в десятом номере журнала «Огонёк» он опубликовал статью, в которой рассказал о той чекистской акции:
«Квартиру Шатовой мог посетить не всякий… „Свои“ попадали в „Зойкину квартиру“ конспиративно: по рекомендации, по паролям и по условным звонкам. В салон Зои Шатовой писатель А.Мариеногоф ходил вдохновляться; некий „Лёвка-инженер“ с другим проходимцем „Почём-соль“ привозили из Туркестана кишмиш, муку и урюк и распивали здесь „старое бургундское и чёрный английский ром“…
